"О чем молчит великий океан?" "В мире науки" №11, 2018 г.

22.12.2018 10:23

5828

"О чем молчит великий океан?" "В мире науки" №11, 2018 г.

Случилось так, что две недели я жил на берегу океана. Работал над новой книгой. Каждое утро и каждый вечер я выходил на берег, чтобы не только посмотреть на водную гладь, раскинувшуюся передо мной, но и попытаться понять ее характер. А он, представьте себе, был удивительно непостоянен, а потому интересен.

Однажды я вышел на берег. И совсем нежданно и непривычно океан вырос передо мной черной стеной, уходящей ввысь, в бесконечность. В это мгновение я понял, что ничего не знаю о нем, что он непознан...

— А у вас было такое ощущение? — спросил я у собеседника.

— Оно у меня постоянно.

Так началась наша беседа с вице-президентом РАН академиком Андреем Владимировичем Адриановым.

Когда у вас случилась первая встреча с океаном?
После третьего курса. Я учился на биологическом факультете Московского университета. Студенты биофака уже после первого курса проходили практику на Беломорской биостанции МГУ, но если мы говорим об океане, то это после третьего курса. В советское время, когда приходила пора готовить курсовую или дипломную работу, студент мог пойти в научный отдел факультета и попросить командировку фактически в любой уголок нашей необъятной страны, важно было только иметь оттуда приглашение. Студентов с так называемых полевых факультетов брали очень охотно, потому что в экспедиции всегда нужны рабочие руки. И я после третьего курса, а потом и после четвертого, принимал участие в морских исследованиях. На судне мы выходили вдоль Камчатского полуострова, стояли в полевых лагерях на берегу Тихого океана, погружались с аквалангом в океан.
Океан отличается от моря?
По ощущениям, пожалуй. Впрочем, если непогода, шторм, и там и там опасно. А когда ты находишься в море или океане, на поверхности воды ощущение одинаковое, особенно если не видно берега. Но если ты оказываешься на дне, конечно, фауна отличается, донные ландшафты совсем иные. Морской биолог, находясь под водой, может увидеть массу различий, например, между Баренцевым морем и Японским, или Охотским морем и Тихоокеанским побережьем Камчатки.
Вы прошли весь путь ученого — от студента до академика и директора института.
В 1986 г. окончил биологический факультет МГУ, в этом же году поступил в аспирантуру. В 1989 г. защитил кандидатскую диссертацию, и нужно было выбирать, куда ехать работать. В советское время была так называемая система распределения. У меня к тому времени уже был опыт работы и на Камчатке, и во Владивостоке, в Японском море на биологической станции Института биологии моря ДВО РАН. Эти места мне были интересны, и я выбрал Тихий океан. Приехал во Владивосток в Институт биологии моря, начал там работать. Начал с младшего научного сотрудника, ну и в конце концов стал директором института.
Об океане вы знаете очень много. Но чем больше им занимаетесь, тем больше у вас возникает вопросов, не так ли?
Говорить, что кто-то знает об океане очень много, на мой взгляд, неправильно. Ни в плане изучения физики океана, ни его химии и особенно биологии глубоководных районов. Это бесконечная стихия. Наступит ли время, когда кто-то скажет, что он знает, как устроен и как живет океан? Ведь что такое океан для человечества? Прежде всего, это колыбель жизни. Жизнь оттуда вышла. Может быть, жизнь туда когда-нибудь и вернется. Я имею в виду новую стадию развития человечества.
Пока это звучит слишком уж фантастично!
Я уже в нескольких докладах говорил, что мы знаем об океане даже меньше, чем о ближнем космосе. На сегодня в космос слетали и благополучно вернулись уже более 560 человек. 12 человек были на Луне, шестеро — даже на оборотной стороне Луны. А многие ли спускались в глубины океана? В Марианской впадине были только трое: Дон Уолш, Жак Пикар и Джеймс Кэмерон. Еще два пилота планируют спуститься туда в ближайшее время, и это будут россияне. На глубины более 7 км тоже спускалось не так много людей, может быть, десятка полтора. Мне кажется, это сравнение показывает разницу в наших знаниях о ближнем космосе и океанских глубинах.
Это связано с развитием техники?
Это связано с огромным объемом океана и с необходимостью иметь технические средства для его изучения. Океан — это колоссальное жизненное пространство. Он покрывает 71% поверхности нашей планеты. Когда школьникам об этом рассказываешь. они иногда спрашивают: «Если планета покрыта океаном, почему она называется "Земля", а не "Океан"?» Отвечаю, что в истории нашей планеты было время— несколько сот миллионов лет, — когда океана не было. Потом он возник, и его появление — отдельная история. Средняя глубина Мирового океана очень большая, порядка 3688 м. Но эта цифра «плавает», потому что морские экспедиции все время уточняют глубину в каньонах, впадинах. Данные разнятся. Например, та же Марианская впадина. В свое время наши океанологи на «Витязе» определили ее глубину— 11 022 м. По данным же американских источников, глубина где-то 10 994 м, то есть более 11 км. А средняя глубина больше 3,5 км. Берем площадь океана, его глубину, и этот огромный объем водной массы получается на два порядка больше, чем жизненное пространство на суше
Некоторые ученые считают, что морская вода — это «бульон из вирусов». Если мы сканируем всю океанскую толщу, везде есть жизнь. Не только в самых верхних слоях, куда проникает солнечный свет, где производится первичная продукция за счет фотосинтеза, но и в океанских глубинах. Мы сейчас получили в свое распоряжение робототехнические средства, позволяющие достигнуть максимальных глубин. Мы увидели, что и на океанском дне, где колоссальное давление (каждые 10 м добавляют одну атмосферу), везде кипит жизнь.
Вы сказали, что происхождение океана — «отдельная история». Все-таки как это произошло?
Есть разные точки зрения на происхождение планеты и океана. Я не геолог, а потому просто транслирую импонирующую мне точку зрения. Сначала, когда Земля возникла из протопланетной материи, она была холодной. Потом ее поверхность стала разогреваться бомбардировками метеоритов, а недра — за счет гравитационных сил и ядерных реакций. Затем ее поверхность стала остывать, но недра оставались горячими, что. собственно, и вызвало вулканическую деятельность. которая продолжается до сих пор. В вулканических парах содержится огромное количество воды. Дальше идет конденсация этой воды на более прохладную поверхность планеты. Формировались водоемы, которые в конце концов соединились в океан. Кстати, вулканы действуют, а потому и сегодня продолжается формирование Мирового океана.
Мы поражаемся разнообразию живого на суше: от Арктики до тропических лесов — все насыщено жизнью. А что в океане?
Поскольку суша более доступна для исследования. чем глубины океана, о жизни на суше мы знаем существенно больше. Мы описали на нашей планете около 2 млн видов живых существ. Из них больше 1.5 млн приходится на насекомых, а на водные организмы— всего лишь примерно 300 тыс. Возникает ощущение, что на суше больше видов живых организмов, а в океане их меньше, несмотря на то что океан больше, чем суша. Но если мы посмотрим с другой стороны — будем считать не виды, а таксоны. — то получится совсем иная картина. Окажется, что в океане есть, например, представители практически всех типов многоклеточных животных. Все крупные таксоны животного царства присутствуют в океане. А на суше и в пресных водах эти цифры существенно меньше. Возникает ощущение, что таксономическое или филогенетическое разнообразие в океане гораздо больше. Но это понятно, потому что история жизни в океане гораздо продолжительнее, чем на суше.
И не все существа выбирались на сушу, предпочитая оставаться в океане, не так ли?
Конечно. Совсем недавно, на рубеже веков, была парадигма в научной литературе, что соотношение видов на суше и в океане — примерно десять к одному. То есть на суше их больше примерно в десять раз. И только за последние 20 лет эта парадигма существенно меняется. Приходит осознание, что биологическое разнообразие и видовое богатство в океане скорее всего больше. За короткий период времени представления существенно изменились. Почему? Да потому что биологическое разнообразие в глубинах океана оказалось неожиданно богатым.
Считалось, что там пустота и «мертвая зона»?
Именно. Мол, на больших глубинах нет условий для жизни. «Океанская пустыня», так сказать. Но все совсем не так! И нас это особенно интересует. В частности, сотрудников нашего института, который сейчас стал Национальным научным центром морской биологии им. А.В. Жирмунского ДВО РАН. Он находится во Владивостоке.
Вы вели пионерские исследования на больших глубинах океана?
История изучения глубоководья с подводными аппаратами началась еще в прошлом столетии. В том числе это эпоха наших замечательных аппаратов «Мир-1» и «Мир-2», созданных в Институте океанологии им. П.П. Ширшова РАН. Сейчас наш центр ведет глубоководные исследования в северо-западной части Тихого океана. Конечно, в сотрудничестве с коллегами-океанологами. Новые технологии изменили наше представление не только о биоразнообразии в океанских глубинах, но и о количестве биологических ресурсов во всем океане. Это особенно важно для всего человечества. Когда я говорю «биоразнообразие», может быть, не все понимают, насколько это важно и касается каждого из нас. Это продовольственная безопасность, новые источники пищи, новые лекарства и т.д. Приведу один пример. Задались специалисты, казалось бы, простым вопросом: сколько рыбы в океане? Вопрос очень важный, потому что от него зависит, сколько мы рыбы можем взять без ущерба для океана. В 2009 г. в журнале Science вышла статья с приблизительной оценкой. В разных районах Мирового океана работает довольно много исследовательских рыбопромысловых судов. Они кидают «учетные тралы», смотрят, сколько туда попадается рыбы, и делают примерные расчеты. Есть другие методы. Например, считают по звеньям пищевой цепи. В общем, цифра получилась такая: от 1 до 2 млрд т. Примем верхнюю планку — примерно 2 млрд т рыбы. Ежегодно мы забираем из природы от 90 до 95 млн т водных биологических ресурсов. Многие экологи считают, что эта цифра близка к предельной. Значит, забирать из океана больше 100 млн т биоресурсов — это уже ущерб для океанской экосистемы. Значительная часть тех биоресурсов, той рыбы, которую мы из океана берем, это верхний слой — глубина от 0 до 200 м, куда проникает свет. Под ним идет слой до глубины 1 км, куда долетает только один из 10²⁴ фотонов, которые падают на поверхность океана. То есть это зона сумерек. Там темно для человеческого глаза, но не для организмов с другой чувствительностью. В этом слое живут мезопелагические рыбы. Они небольшие, обычно 20-25 см, но в них очень много жира. Их сложно ловить, потому что при подъеме на поверхность с глубины в 1 км они превращаются в желе.
Так что нам приходится рассчитывать только на 200 м?
Нет. Ловят на разных глубинах, но всегда считали, что биологических ресурсов на больших глубинах существенно меньше. Итак, одна статья по ресурсам вышла в 2009 г., вторая появилась в 2014 г. в не менее уважаемом научном журнале Nature. И в этой статье написано, что вышла ошибка с подсчетом биомассы мезопелаги- ческих рыб. Оказывается, в слое до 1 км примерно от 11 до 15 млрд т мезопелагических рыб. Ошиблись в десять раз! Вот такой уровень неточности. Если принять эти цифры, то из океана мы можем брать уже 200 млн т рыбопродукции без ущерба для океанской экосистемы.
Почему произошла такая ошибка? Оказалось, что значительная часть рыб не попадала в тралы. Особенности зрения мезопелагических рыб таковы, что в этой темноте они видят трал и уходят от него. Тогда сделали специальную кругосветную экспедицию между 40° с.ш. и 40° ю.ш. Использовали не тралы, а сонары. И увидели огромное количество мезопелагических рыб. Возможно, не так мало рыбы и в слоях, которые глубже 1 км, например в батипелагиале, но мы не можем засечь там рыбу даже сонарами, так как она уже не использует плавательный пузырь из-за большого давления. Там рыбы регулируют свою плавучесть жиром, который заполняет этот пузырь. Пока у нас нет технических средств, чтобы оценить, сколько рыбы в толще воды глубже, чем 1 км, однако нам ясно, что там тоже есть биоресурсы, и их немало.
Рыбу с таких глубин добывают?
Ее ловят, но мало. Очень сложно получать эту рыбу в хорошем, кондиционном состоянии. И технологии переработки настроены на более стандартную, обычную продукцию.
Но все-таки нам предстоит осваивать переработку и этих рыб?
Ресурсы суши ограничены, а нужно кормить растущее население планеты. Чтобы решать эту проблему, мы создаем генетически модифицированные сельскохозяйственные культуры, совершенствуем агротехнологии, так как боимся, что не хватит продовольствия. Значительная часть человечества вынуждена ограничивать себя в потреблении продуктов. И здесь может помочь океан. Его ресурсы очень велики. И это полноценные, качественные продукты.
Но как к нему подступиться?
Некоторое время назад наш парк подводной техники пополнился несколькими глубоководными аппаратами. Например, один из них весит 1,5 т, а лебедка у него больше 22 т. Он обеспечивает работу до глубины 6 км, может делать практически все, что нам надо. Он может двигаться в любом направлении, у него есть манипуляторы, он может собирать все, что нужно, имеет большое количество датчиков — то есть мы фактически получили глаза, уши и руки для того, чтобы полноценно работать на этих глубинах. Это телеуправляемый робот. В Дальневосточном отделении РАН есть Институт проблем морских технологий. Этот институт был создан академиком М.Д. Агеевым, он разрабатывает и конструирует автономные подводные аппараты. Они могут опускаться до самых больших глубин. Эти аппараты сканируют дно, фотографируют. ведут видеосъемку, могут нести любые датчики. Есть программы, которые идеально сшивают между собой отдельные фотографии, и мы можем получить сколь угодно большую фотографию морского дна площадью хоть несколько квадратных километров. И на экране компьютера в лаборатории исследователи могут видеть дно с очень высоким разрешением. Можно определить и подсчитать морские организмы. Более того, у подводного аппарата есть лазеры и лазерная линейка. которая очень точно измеряет линейные размеры объекта. На основе этого вы можете определить его объем. А зная удельную плотность морских организмов и их объем, вы можете высчитать биомассу. Раньше бросали донный трал, скребли по дну, поднимали все наверх, высыпали на палубу. делили на кучки, взвешивали и таким образом определяли биомассу. Потом экстраполировали на большие площади. Получалось не очень точно. А подводные роботы — это совершенно новая эра.
Перед вами открылся новый мир?
Передо мной — безусловно. Исследования проводились еще в 1970-х, 1980-х, 1990-х гг., но они были эпизодическими, технические средства еще были достаточно ограничены. Картинки получали не всегда идеального качества, не было возможности исследовать большие площади. А сейчас уже у многих стран есть робототехнические средства, которые позволяют увидеть то. что лежит на морском дне, что можно потенциально взять оттуда. Сейчас очень многие страны изучают океан, потому что все поняли: если там огромные богатства, значит наступит время, когда его будут делить. У нас ведь все поделено...
Пора устанавливать границы и в океане?
А как провести границы в океане? Ведь большая часть океана— вне зон национальных юрисдикций. У прибрежных или у островных государств есть 12-мильная зона. Это территориальные воды, там государство — полный хозяин. Есть 200-мильная зона, это исключительная экономическая зона, там с некоторыми ограничениями государство тоже может само определять режим водопользования и т.д. В некоторых случаях к 200-мильной зоне еще можно добавить 150, если вы доказали, что это продолжение континента. Однако значительная площадь Мирового океана находится вне зон национальных юрисдикций. она так и называется: Международный район Мирового океана. И вот уже начались попытки разделить и этот район, и сосредоточенные на его дне ресурсы. Как это можно сделать? Есть Конвенция ООН по морскому праву, в ее рамках существует так называемый Международный орган по морскому дну. Он выдает лицензии на геологоразведку в Международном районе Мирового океана. И вот страна получает какой-то участок дна для геологоразведки на 15 лет, за которые здесь нужно провести исследования и затем показать, что она готова к практическим разработкам. то есть фактически к добыче полезных ископаемых. Многие страны столбят такие участки «впрок». Через 15 лет у вас уже могут появиться хорошие технические средства, чтобы без большого ущерба для глубоководной экосистемы собирать на дне железомарганцевые конкреции либо снимать с гайотов кобальтоносные марганцевые корки. либо срезать минеральные постройки у гидротермальных выходов — те самые глубоководные полиметаллические сульфиды. У вас есть техника. вы показали свои возможности и теперь уже получаете тот участок в разработку на долгие годы.
Начинается очередная «золотая лихорадка», но теперь уже в океане?
Все это имеет смысл, потому что и минеральные. и биологические ресурсы в океане существенно превышают таковые на суше. Минеральных ресурсов. например, на океанском дне сосредоточено огромное количество. Площадь океанского дна неизмеримо больше площади суши. Океан— это около 362 млн км², а площадь планеты — где-то 510 млн км². Из этих 362 млн около 294 млн приходится на бескрайние абиссальные равнины, примерно на 10% которых находят так называемые железомарганцевые конкреции. Это такие окатышки. Они могут быть маленькими— 1 см, могут быть размером 10 см, встречаются даже и до 20 см. Они лежат на дне. Нужен подводный комбайн, который идет по дну и собирает эти железомарганцевые конкреции. Такие технические средства уже есть. Созданы комбайны, которые могут работать на глубине до 5 км. Есть технические средства, способные собирать кобальтоносные корки. Есть подводные тракторы, экскаваторы, которые могут снимать конусовидные постройки с полиметаллическими сульфидами и т.д. Так что добывать минеральные ресурсы с морского дна не только можно, но это уже происходит.
Океану не уготована та же участь, что и космосу? Я имею в виду, что околоземные орбиты уже настолько завалены космическим мусором, что скоро нелегко будет находить «чистые» окошки? Да и на суше мы начинаем утопать в мусоре.
Океан уже замусорен. Например, в Тихом океане есть два огромных мусорных пятна. Мусор движется по круговороту, где-то за два года он проходит путь, например, от восточного побережья Японии до западного побережья Америки. После взрыва на атомной станции «Фукусима-1» в марте 2011 г. через два года на американское побережье начало выбрасывать огромное количество мусора. Команды американских огнеметчиков работали на берегу и жгли все, поскольку очень боялись, что к ним будут занесены инвазивные морские организмы. Довольно много мусора, конечно, оседает и на морское дно.
Массовая геологоразведка может осложнить ситуацию?
У нас она развита достаточно хорошо, а потому нам известно много районов, где есть полезные ископаемые. Единственное, чего нам не хватает, где мы существенно отстаем, — это подводное машиностроение. У нас в отличие от японцев, американцев, европейцев нет подводных комбайнов, способных добывать с глубины в несколько километров полезные ископаемые. Мы немного отстаем и в робототехнических средствах для изучения океана. И, что очень важно, сейчас по сравнению с временами Советского Союза у нас существенно снизилось количество морских экспедиций. Наш научно-исследовательский флот находится в катастрофическом состоянии.
Но ведь мы были лидерами в этой области науки!
Безусловно, мы занимали лидирующие позиции в глубоководных исследованиях. «Витязь» начал эту эпоху. А теперь нужно все начинать заново. А главное — не нанесем ли мы ущерб глубоководным экосистемам, где, как показывают исследования, жизнь кипит, но там же и сосредоточены минеральные ресурсы? Если мы начнем копать, вести добычу полезных ископаемых, то уничтожим эти глубоководные сообщества, разрушим донные ландшафты, уничтожим экосистему. Поэтому необходимы комплексные научные экспедиции, чтобы мы не только знали, где лежат полезные ископаемые, но и провели комплексное изучение глубоководных экосистем и сделали не продиктованный сиюминутными меркантильными соображениями вывод, а осознанный. В каком-то месте мы можем пойти на то, чтобы начать разработку полезных ископаемых, в каком-то — обязательно нужно сохранить уникальную донную экосистему. Минеральные ресурсы нужны, а океан — это огромный источник и кобальта, и цинка, и никеля, и меди, и золота, и платины, и редкоземельных элементов. Но начать такие работы нужно только после тщательных исследований. Интересный парадокс: практически во всех местах, которые мы посмотрели нашими подводными аппаратами и которые объявлены перспективными рудоносными участками морского дна, мы находим и уникальные подводные экосистемы.
Подводная Амазония?
Я бы назвал несколько типов основных минеральных ресурсов. О нефтеуглеводородах пока не говорю. Это железомарганцевые конкреции, кобальтоносные марганцевые корки и глубоководные полиметаллические сульфиды. Так вот, сульфиды приурочены к островным дугам, разломам, зонам вулканической активности — местам, где как раз мы находим гидротермальные источники. Это так называемые черные курильщики, конические минеральные постройки, черные, желтые, из которых, подобно клубам дыма, выходит сильно минерализованная горячая вода. И вокруг них кипит жизнь — огромное количество моллюсков, крабов, креветок, червей. И это сообщество существует за счет хемосинтеза, хемосинтезирующих бактерий, им солнечный свет вообще не нужен. В этих постройках и сосредоточены ценные для нас элементы. Там и медь, и цинк, и золото, и платина, много редкоземельных элементов, причем в концентрациях, которые делают их добычу рентабельной. Некоторые страны даже стали специально конструировать робототехнические средства для разведки именно этих зон сосредоточения сульфидов и технические средства для их подъема на поверхность. В Китае, например, даже было создано отдельное агентство по морским минеральным ресурсам и построен обитаемый подводный аппарат «Цзяолун» («Морской дракон») для разведки таких мест в западной части Тихого океана и в Индийском океане. Сейчас в Китае строятся специальные робототехнические средства для добычи этих ресурсов. К востоку от Окинавы на глубине 1,6 тыс. м были обнаружены тоже большие скопления таких полиметаллических сульфидов. И Япония уже начала их промышленную добычу. Некоторые транснациональные горнорудные компании уже успешно осваивают добычу минеральных ресурсов даже с абиссальных глубин.
Вы обещали рассказать о нефти и газе.
Пока острой проблемы здесь, на мой взгляд, нет. Я сам не занимаюсь этими вопросами. выступаю как ретранслятор своих коллег.
Примерно 70% запасов нефте- углеводородов сосредоточены в океане. Хотя сейчас мы берем из моря лишь 34% нефти, в основном с мелководья, и 38% газа, то есть большую часть нефти и газа мы берем пока из наземных месторождений. Платформы в основном стоят там. Исключение — Мексиканский залив. Пока только там добывают нефть с очень больших глубин. Скважина, которая рванула,— это где-то больше 1,5 км. Сейчас там разведочное бурение идет уже на глубине почти 3 км.
Авария в Мексиканском заливе показала, что мы уничтожаем биологические ресурсы, которые подчас дороже нефти. Разве не так?
Когда идет добыча нефти, это все-таки сравнительно небольшой пятачок дна. И если технология современна, утечки нефти не должно происходить. Правда, всегда есть опасность аварии. Никто же не предполагал, что может быть такая грандиозная авария, какая произошла в Мексиканском заливе. Качали нефть, и особо сильного ущерба для живности не было. Платформы, которые стоят у нас у восточного Сахалина, пока работают чисто. Там находится зона нагула серых китов. Они себя прекрасно чувствуют, каждый год возвращаются. Китихи приходят с детенышами, откармливают их в этих местах, потому что кормовая база находится в хорошем состоянии. Единственный дискомфорт, который испытывают киты,— это шумовой эффект.
В свое время мы боролись за спасение этих китов.
Наш институт тоже. Мы ведем мониторинг этого района. Пока все нормально. Ежегодно мы отправляем туда морскую экспедицию. На каждого кита заведен паспорт с морфометрическими данными. Каждый кит имеет имя. И можно проследить, кто новый появился, как себя чувствует такой-то кит — кто-то похудел, кто-то, наоборот, нагулял вес и т.д. Эта паспортизация была начата нами гораздо раньше, чем знаменитая паспортизация дальневосточных леопардов и амурских тигров.
А как вы их различаете?
У серых китов на коже имеются обрастания — это домики усоногих раков, другие эпибионты. Когда они обламываются или стираются, на поверхности кожи остается узор, индивидуальный отпечаток, как отпечатки пальцев, по которым даже с большого расстояния это животное идентифицируется. Мы знаем его правую сторону, левую, мы знаем его хвост и т.д. У нас около 240 этих китов, которые нагуливаются именно у восточного Сахалина.
Меньше, чем тигров?
На самом деле серых китов довольно много. Но основная часть популяции — у западного побережья Соединенных Штатов. Еще вопрос: это две разные популяции или одна? Оказалось, у них тесные связи. Киты, например, с Камчатки могут плавать в Калифорнию и обратно, то есть обмен генетическим материалом возможен. Значит, может быть, это единая популяция.
Но мы отвлеклись от нефтяной проблемы. Современные технологии позволяют достаточно аккуратно добывать нефть, но всегда есть опасность аварии. Это пока мы берем из моря 34% от всей добываемой нефти, а придет время — и будем брать 70% и больше. Но, оказывается, большинство нефтеносных районов по понятным причинам все-таки находятся недалеко от берега— либо в территориальных, либо в исключительных экономических водах. А потому такой задачи, как в отношении минеральных ресурсов, то есть дележа морского дна, нет.

А ведь мы с вами говорили только о кусочках морского дна, но есть еще океанская толща. Как здесь быть с биологическими ресурсами? ООН объявила, что биологические ресурсы в Мировом океане вне зон национальных юрисдикций— «всеобщее достояние человечества». Всеобщее — значит, ничье. Но это не так. На самом деле есть попытки дележа и этих ресурсов.

В отношении биоресурсов нет единого международного органа, как, например. Международный орган по морскому дну. Почти вся поверхность Мирового океана покрыта сетью региональных межправительственных соглашений, регулирующих лов отдельных ресурсных видов. Например, Россия участвует в 24 региональных организациях по управлению рыболовством (РОУР) и в 62 межправительственных соглашениях с 46 странами. В каждом районе Мирового океана страны, которые здесь традиционно ловят или находятся рядом, заключают между собой соглашения, регулирующие квоты на вылов биоресурсов. Раньше у Советского Союза этих квот было много, мы ловили в самых разных районах Мирового океана. Почему нам эти квоты давали? Потому что в этих районах Мирового океана Советский Союз вел комплексные научные исследования. Принцип был такой: если ты изучаешь какой-то биоресурс и показываешь мировому сообществу, что много знаешь об этом биоресурсе и можешь оценить его запасы, значит, понимаешь, сколько можно без ущерба взять этого биоресурса. А если ты не проводишь этих исследований, то, соответственно, ограничен в том, чтобы претендовать на эти квоты. И вот сейчас мы можем потерять некоторые достаточно интересные, перспективные, уже исторически сложившиеся районы лова.
То есть и здесь впереди должна идти наука?
Конечно. Это принцип международных организаций, которые выделяют квоты, дают лицензии. Страна, которая претендует на эти квоты, должна вложить средства в научные исследования. Это касается и минеральных, и биологических ресурсов.
Сейчас этот вопрос особенно актуален для Антарктики. где очень продуктивные воды. Там традиционно и Советский Союз, и Россия ловили криль, глубоководного окуня-клыкача, других нототени- евых рыб. Там квоты выделяет международная организация— Комиссия по сохранению морских живых ресурсов Антарктики (АНТКОМ). В ней 24 страны, Россия тоже туда входит. Там сейчас складывается нелегкая ситуация. С одной стороны, район высокопродуктивный и многие страны заинтересованы в том, чтобы там добывать биоресурсы. Но антарктические экосистемы уникальны, это достояние всего человечества. И некоторые страны говорят: «Давайте делать здесь морские охраняемые районы, чтобы эти антарктические подводные экосистемы сохранились для последующих поколений. А криль, который тут хотят ловить и Россия, и Китай, — это же корм для пингвинов, которых надо сохранить. Поэтому нужно снизить добычу криля». А Китай, например, очень заинтересован в добыче криля, потому что это основной корм для огромной китайской аквакультуры. Они выращивают 50 млн т морской продукции. Мы ловим 5 млн т в год, а китайцы выращивают 50 млн т.

Вот и встает вопрос — сохранить этот промысловый участок или сделать здесь морской охраняемый район? Используются все методы, чтобы оттеснить из этих районов конкурентов. Цель, казалось бы, благая: сохранить антарктические экосистемы для последующих поколений. Как сделать выбор? Естественно, только опираясь на научные данные. За последние шесть лет у нас не было ни одной комплексной биологической морской экспедиции в этот район. Да, у нас регулярно идут экспедиции к Антарктиде, там наши полярные станции, мы изучаем там климатические изменения, метеорологи работают, но экспедиций по изучению океанических экосистем Антарктики нет. И Россия получает от этого известные сложности. Например, традиционные районы лова России были близко к району моря Росса. Однако в прошлом году более 1 млн км² в районе моря Росса было выведено в морской охраняемый район.
Вас слышат наверху?
Кажется, достучались. Принято решение в конце следующего года организовать крупную комплексную экспедицию по изучению антарктических морских экосистем.
Вы построили океанариум для того, чтобы все— от школьника до президента— поняли, насколько интересен и важен для нас океан, не так ли?
Идея принадлежит президенту. Он обсуждал ее с предыдущим директором Института биологии моря ДВО РАН академиком В.Л. Касьяновым, имя которого сейчас носит улица на острове Русском, где располагается океанариум. Владимир Леонидович в 2005 г. трагически погиб и не увидел реализацию идеи, которую они обсуждали в 2004 г., когда президент приехал во Владивосток. Институт биологии моря ДВО РАН возглавил научное сопровождение строительства этого объекта. Долго выбирали место, делали проект и фактически к строительству главного корпуса приступили только в 2010 г. Строили его несколько лет. Сначала океанариум был организован как отдельное учреждение в составе Российской академии наук. Но с 1 сентября 2016 г. он вошел в состав Национального научного центра морской биологии Дальневосточного отделения РАН. Этот центр был создан путем присоединения к Институту биологии моря им. А.В. Жирмунского Приморского океанариума и Дальневосточного морского заповедника. Появился научный центр, в составе которого не только блок научных лабораторий, но и совершенно исключительная научная инфраструктура. Мы ее называем «мегаустановка в области морской биологии». Наш океанариум особенный — не то что коммерческие океанариумы. Это и уникальный научно-производственный комплекс, и фактически университет в области морской биологии.
Это требует пояснений.
Сначала скажу, что в нашем распоряжении есть еще незаурядный природный полигон—Дальневосточный морской заповедник. Он тоже часть национального центра. Он имеет ряд принципиальных отличий от обычных наземных заповедников. Большинство заповедников созданы для охраны одного или нескольких биологических видов. например журавлей, леопардов, тигров, лошадей и т.д. А в заливе Петра Великого выбрано несколько кусочков редчайших морских экосистем. Если в наземном заповеднике вы можете вести летопись природы просто путем наблюдений или, например. оценивать по следам численность каких- то животных, то в морском заповеднике перед вами только водная гладь. А охранять просто воду — какой смысл? Вы должны знать, что на дне, что внутри. А для этого ни егеря, ни смотрителя вы туда не опустите. Значит, этот заповедник не может существовать без такого партнера, как исследовательский институт, у которого есть научные суда, робототехнические средства, которые можно погрузить на морское дно, чтобы пересчитать морских обитателей, составить их перепись. А это тысячи и тысячи видов морских организмов. В нашем морском заповеднике уже сейчас перепись включает больше 5,5 тыс. видов морских организмов. Ни в одном наземном заповеднике нет подобного порядка инвентаризации. Поэтому такой морской заповедник может работать только в сообществе с научным институтом, где есть специалисты по различным группам морских организмов, где есть самое главное — технические средства.
Теперь об океанариуме. Институт выполнял научное сопровождение, то есть фактически участвовал во всех этапах создания океанариума — от архитектурного дизайна здания до планировки отдельных экспозиций, включая определение, какие биологические виды должны быть в аквариальных системах, чтобы интереснее показать морское биоразнообразие в самых разных районах Мирового океана. Это и Арктика, и Антарктика, умеренные воды, тропические воды, а также самые интересные виды рыб и беспозвоночных животных. Здесь есть и дельфинарий, где выступают дельфины, белухи, моржи, морские котики. Это лишь небольшая часть океанариума, однако. на мой взгляд, наиболее интересная, познавательная. Перед вами раскрывается история нашей планеты — как она возникла, как появился океан, как формировалась в нем жизнь, какие исторические этапы эта жизнь проходила сотни миллионов лет назад. Биота древнего океана представлена в виде отпечатков, окаменелостей, какие-то существа воссозданы в виде макетов, сделанных по палеонтологическим реконструкциям. Все это сопровождается достаточно подробной информацией. заложенной в электронные энциклопедии, стенды, аудиосопровождение экскурсий. В отдельных экспозициях вы знакомитесь с живыми обитателями океана, о каждом из них можете получить очень подробную информацию. Есть, конечно, дополнительные источники информации для тех. кто более глубоко интересуется морской биологией, есть кинозал, лекционный зал. где специалисты читают лекции на разные биологические темы. Ну и, конечно, это совершенно беспрецедентные возможности для самых разных биологических исследований, поскольку прямо в здании океанариума развернуты самые современные научные лаборатории.