Анча Баранова – известный ученый-генетик, профессор Школы системной биологии университета Джорджа Мэйсона в США, научный директор компании «Атлас», главный научный сотрудник медико-генетического научного центра (МГНЦ) РАН. Сегодня её научно-популярные лекции по проблемам новой коронавирусной инфекции стали невероятно популярными. Наш сегодняшний разговор – о том, ждет ли нас вторая волна коронавируса, как от него защититься, стоит ли надеяться на вакцину, а также о том, как передача «Очевидное–невероятное» помогла Анче стать профессором.
– Анча, не знаю, как в Америке, но в Москве сейчас главенствуют две точки зрения на коронавирус. Первая: всё позади, карантин закончился, можно безбоязненно ходить и ездить куда угодно. Вторая – ничего не закончилось, опасность сохраняется практически на прежнем уровне, и надо по-прежнему бояться и сохранять бдительность. Какая точка зрения, на ваш взгляд, верная?
– Сохранять бдительность, конечно, нужно. Но универсально правильной точки зрения не существует. Россия, как и Америка, очень большая страна, и мы не можем ситуацию в столице распространить на все города. То, что происходит в Вашингтоне, Нью-Йорке или Москве, нельзя транслировать на всю страну и сравнивать с Пензой или Красноярском. В Америке все штаты одновременно закрылись на карантин, но некоторые из них этот карантин застал вовремя, а некоторые слишком рано, и потом, когда эпидемию удалось победить, как было в Нью-Йорке, все разом стали выходить из карантина. А ведь во многих других штатах всё только начиналось. Поэтому они, совершенно непуганые, вышли на улицы, а там всё та же опасность. Если в Нью-Йорке были предприняты все меры предосторожности, то здесь не было и нет ни защитных экранов, ни разделительных щитков в магазинах, ни очередей, чтобы все не заходили туда разом. Поэтому ситуация там сейчас ухудшается. Мы никак не можем сказать, что эпидемия в целом идет на убыль. Сейчас мы имеем огромный разгул эпидемии во Флориде, Техасе, Аризоне, Арканзасе – в штатах, где в самом начале ничего особенного не происходило.
– В России ситуация аналогичная. Если в Москве эпидемия пошла на убыль, то в регионах нередко наблюдается подъем уровня заболеваемости.
– Поэтому, отвечая на ваш вопрос, могу сказать: сейчас надо очень внимательно смотреть на регионы. Не надо ждать руководящих указаний сверху, а надо следить за своей обстановкой и принимать решения на своем, региональном уровне. Это крайне важно. В Америке сейчас происходит вторая волна закрытий: те штаты, которые открылись, сейчас вынуждены опять закрываться. Такое вполне возможно и в России.
– Вы сказали про вторую волну закрытий. А будет ли вторая волна вируса? Когда её ждать?
– На самом деле эту вторую волну вируса мы сами себе придумали, имея в виду, что летом, наверное, будет спад, а осенью опять начнется. Исходило это из тех соображений, что летом обычно сезонные инфекции спадают. Но это общее утверждение. Оно имеет отношение только к тем местам, где имеются условия сухого, жаркого лета. Это так для континентального климата. То есть, для Москвы это правда. Здесь мы будем наблюдать снижение активности вируса в летний период. Повышение активности осенью будет означать вторую волну. А вот в тех же южных штатах США, где огромная береговая линия и влажный тропический климат, вирус не высыхает и нормально себя чувствует. Поэтому мы не ждем летнего снижения и каких-то волн. Это будет просто нарастание или снижение активности вируса в зависимости от нашего поведения.
– То есть, на нашем черноморском побережье, в районе Сочи или в Крыму, куда сейчас ринулись толпы отдыхающих, также не стоит ждать летнего снижения активности вируса?
– Совершенно верно, не стоит. Наоборот, в этой ситуации массового наплыва отдыхающих там можно ожидать летние вспышки. На любой крупный город, где есть закрытые помещения и возможны массовые скопления людей, офисы и многоэтажные дома, также не распространяется летнее снижение активности вируса. Поэтому нужно по возможности продолжать находиться в самоизоляции, избегая массовых скоплений людей.
– Анча, у вас есть возможность находиться в самоизоляции, и это прекрасно. Но ведь не у всех это так. Огромное количество людей были вынуждены выйти на работу, поскольку самоизоляция официально закончилась. Они находятся в скученных офисах, плотно общаясь друг с другом. Что делать этим людям, чтобы не заболеть?
– Это очень сложный вопрос. Я не могу дать гарантии никому, что они не заболеют. Но всё-таки даже в больших коллективах есть люди, которые болеют, а есть такие, кто нет. И вам нужно постараться попасть в ту группу, которая не болеет.
– Как это сделать?
– Прежде всего, нужно тщательно выдерживать санитарно-гигиенические требования. Я имею в виду всем известные маски, перчатки, мытьё рук и так далее. Будьте теми, кто придерживается этих требований – и у вас больше шансов попасть в нужную группу. Не надо близко подходить и разговаривать с соседями по дому. Держитесь на расстоянии друг от друга. Даже на совещаниях старайтесь сесть подальше друг от друга. Не трогайте лицо, пользуйтесь санитарными средствами. Одноразовые маски – это лучше, чем ничего, но еще лучше приобрести респиратор с нормальным уровнем защиты. Очень важно то, что происходит в семье. Если хотя бы один человек заболел, нужно по возможности изолироваться внутри семьи. Это не обязательно коронавирус, чаще всего это обычный насморк, который пройдет за пару дней без следа. Но надо выдержать эти два-три дня, пока не стало очевидно, что всё в порядке. Это важные мелочи, на которые мы не всегда обращают внимание, но они могут реально сохранить здоровье.
– Что ожидать дальше от этого коронавируса?
– У меня сейчас есть три надежды, связанные с COVID-19. Первая надежда – на мутацию вируса. У нас есть основания думать, что вирус может постепенно сойти на нет, как это произошло в Южной Корее. И тогда всё будет хорошо – во всяком случае, до тех пор, пока не появится новый вирус. Второе – у нас есть неплохая надежда на вакцину.
– Вы говорите о какой-то конкретной вакцине?
– Нет, я не имею в виду ничего конкретного. Речь идет о технологии мРНК-вакцин, у которой точно есть будущее. Знаю, что в России такую вакцину тоже разрабатывают, но пока вижу результат испытаний только двух-трех вакцин производства США. Первые данные показывают, что там уровень нейтрализующих антител после вакцинации намного выше, чем при натуральной инфекции.
Моё мнение – при натуральной инфекции ожидать долгосрочного иммунитета не приходится. Человек вполне может переболеть ещё. И если мы будем подвергаться этой инфекции неоднократно, то этот вирус нас, в конце концов, доконает – именно потому, что имеются долгосрочные последствия. Поэтому лучшая тактика в случае COVID-19 – это избегание встречи с ним.
При этом есть большая надежда на то, что именно мРНК-вакцина вызовет такой высокий уровень нейтрализующих антител, что пациент окажется защищен гораздо больше, чем при натуральной инфекции. Это нас может спасти. Но я не ожидаю, что это случится раньше 2021 года.
– А что вы думаете по поводу российской вакцины, созданной в НИЦ эпидемиологии и эпидемиологии им. Н.Ф. Гамалеи, которая уже испытывается на добровольцах?
– С этой вакциной я вижу много проблем. Судя по той картине, которую мне удалось собрать по отдельным кусочкам, я могу сказать, что здесь есть по крайней мере три важных момента, которые могут предотвратить массовую вакцинацию именно этим препаратом. Это вакцина на S-белок, и это проблема. Вакцина создана на основе аденовирусного вектора, и это тоже проблема. Ну и еще такая вакцина плохо совместима с масштабным производством. Можно сделать небольшую порцию такой вакцины, чтобы привить какое-то количество добровольцев. Но никак не миллионы. Технологий, сопоставимых с масштабным производством, я не вижу.
– То есть, аденовирусная технология несопоставима с производством в масштабах России?
– Совершенно верно. Могут потребоваться многие годы для того, чтобы усовершенствовать базовую – лабораторную - технологию, которая позволит выпустить такую вакцину в нужном количестве. А кому нужно несколько миллионов доз вакцин через 15 лет? Это не биологическая, а технологическая причина, но уже и её достаточно, чтобы засомневаться. Конечно, может произойти какое-то чудо, и такое случается, но три чуда сразу – это вряд ли возможно. мРНК-вакцина – это следующее поколение вакцин, и, пусть это не так быстро, зато более надежно и перспективно. А третья моя надежда связана с лекарствами.
– О каких лекарствах речь?
– Мне с самого начала казалось, что допускается страшная ошибка. Когда этот вирус только появился, не только врачи, но и вирусологи начали шествие против вируса: ах, какой он новый, неизвестный, загадочный и страшный! И начали его изучать, чтобы с нуля разработать новое специфическое лекарство. Но с точки зрения общественного здоровья стоят совсем другие задачи: чтобы люди реже заражались, болели в более легкой форме и чтобы у них был прочный иммунитет. Понять, что это за вирус, интересно с научной точки зрения, но для сохранения общественного здоровья это не так уж важно. А ведь для борьбы с вирусами вообще у нас наработан неплохой арсенал, и надо не бояться его применять. Конечно, специфическое средство всегда лучше, чем общее, но если нет специфического, зачем же выбрасывать общее? Поэтому я надеюсь на разработку специфических лекарств, но считаю, что надо с умом использовать то, что уже имеется. А имеется у нас немало – в том числе дешевого и безопасного.
– Один из самых злободневных вопросов сейчас – иммунитет к коронавирусной инфекции. Выясняется, что он формируется далеко не у всех переболевших. Количество антител у одних больше, у других меньше, у третьих они вообще не обнаруживаются, причем это зависит не от тяжести заболевания, а от каких-то таинственных и непонятных факторов. Есть ли для вас здесь есть какая-то ясность?
– Нет, для меня этот вопрос тоже таинственный и непонятный. У нас есть две ветви иммунитета – T-клеточный и B-клеточный, и B-клеточный иммунитет как раз-таки и представляет собой антитела. Их легко измерить, и за этим показателем можно следить в динамике. С Т-клеточным иммунитетом всё намного сложнее. У нас нет однозначного маркера, который бы у всех людей работал одинаково. Измерение Т-клеточного иммунитета – это штучная лабораторная работа, и мы её выполняем для каждого конкретного человека. Нам надо потратить 2-3 месяца, чтобы понять, что происходит с иммунитетом каждого конкретного человека. Это большой, дорогостоящий научный проект. Методы измерения Т-клеточного иммунитета неприменимы для всей популяции, есть в них встроенные биотехнологические ограничения. Я надеюсь, что в ближайшие два-три месяца произойдут какие-то технологические прорывы и появятся публикации, на основании которых мы сможем масштабировать технологии измерения Т-клеточного ответа, причем специфического. Пока таких статей нет. Сегодня мы можем сказать наверняка: люди, защищенные от коронавируса, есть, их даже может быть немало, но у нас нет никаких способов выделить их из толпы других людей, которые могут этот вирус в будущем подхватить повторно. Именно эту задачу нужно решать как первоочередную, в ближайшее время.
– Может ли иммунитет к коронавирусу зависеть от врожденного иммунитета? И можем ли мы укрепить его, ведя здоровый образ жизни?
– Такая зависимость, конечно, есть. А вот что касается пресловутого укрепления иммунитета, тут хочу поспорить. Это не может быть универсальной рекомендацией, работающей для всех. Мы не можем сказать всем людям, чтобы они занимались спортом, потому что это укрепит их иммунитет, потому что есть люди, для которых это невозможно. Они испытывают иммунодефицит, не потому, что у них ВИЧ, а потому, что у них имеется некая врожденная проблема с иммунитетом. И укрепить его, ведя здоровый образ жизни, они не смогут все равно. Такое бывает не так уж редко. Это изначально неправильный посыл для людей . Мы как бы говорим им о том, что у них коронавирус протекает тяжело, потому что они не закалялись и не бегали по утрам, а значит, сами виноваты. Но это не так. Эти люди не виноваты, просто у них такие врожденные особенности. И нам надо научиться одних отличать от других, чтобы дать людям специфические рекомендации. Эти рекомендации не могут быть общими, они индивидуальны, потому что врожденный иммунитет у всех людей устроен по-разному. Это сложная система, которая у каждого из нас работает согласно разным принципам. У кого-то он больше заточен на вирусы, у кого-то – на бактерии. У кого-то, соответственно, имеется сильный противовирусный иммунитет, у кого-то он слабый. И наоборот. На разные вирусы иммунитет тоже может реагировать по-разному. Некоторые компоненты иммунитета реагируют на РНК вируса, некоторые – на его оболочки, некоторые на ДНК (которой у коронавируса, например, вообще нет). Вполне может быть сильный природный иммунитет к одному вирусу и слабый – к другому. Как Т-клеточная система реагирует именно на новую коронавирусную инфекцию, нам пока неизвестно. Наша задача – понять это.
– Какие средства, помимо уже перечисленных, нужно применять, если не хочешь заболеть? Знаю, вы рекомендуете витамин Д. Его нужно принимать даже летом?
– Витамин Д нам нужен для функционирования иммунной системы. Россия – страна северная, у нас довольно низкая инсоляция, в городах даже летом примерно 60-70 процентов населения по витамину Д дефицитны или испытывают недостаток. По идее можно пойти в поликлинику и сдать анализ на уровень витамина Д, но делать это нежелательно, потому что поликлиники и больницы остаются опасными с точки зрения распространения инфекции. Думаю, большинству взрослых людей в России можно безбоязненно принимать витамин Д в умеренных количествах, не рискуя получить его переизбыток. Но все же лучше посоветоваться с врачом, хотя бы по телефону.
– Как вы относитесь к профилактическому приему иммуномодуляторов?
– Если речь идет о так называемых природных иммуномодуляторах типа имбиря или чеснока, то пожалуйста. Вреда от них не будет. А вот если вы спрашиваете о лекарственных препаратах, то всё сложнее. Они, действительно, могут немного поднять уровень врожденного иммунитета, но проблема в том, что, поднявшись выше своего стандартного уровня, он продержится так неделю или две, а потом перестанет эту стимуляцию воспринимать. А потом ваш природный иммунитет упадет еще ниже того уровня, на котором находился до этого. И если зловредный коронавирус попадет к вам именно в этот момент, то вы не будете во всеоружии. Наоборот – окажется, что вы просто навредили себе таким подходом. Как если бы вы кричали «Волки! Волки!», а когда они наконец-то пришли, ваш иммунитет их уже не «видит». Поэтому я не советую принимать иммуномодуляторы «на всякий случай». Просто займитесь укреплением своего здоровья. А вот если ваш родственник заболел и у вас прямо сейчас есть опасность заразиться – другое дело.
– Что делать, если всё-таки почувствовал себя плохо?
– В тот момент, когда вы почувствовали себя плохо, вы должны быть готовы бросить все свои дела, даже самые безотлагательные, перестать работать над срочным проектом, подрывая последние силы своего организма. Это первое. Второе – у вас дома на этот случай должна иметься аптечка, которой нужно воспользоваться сразу же, при первых признаках вирусной инфекции независимо от того, коронавирус это или нет. Вы должны начать лечение, не дожидаясь врача и назначения анализов. Первые два дня невероятно важны. Я рекомендую сразу же начать прием витамина С, цинка и природного флавоноида кверцетина. Пить эти вещества профилактически не надо, но в первые три дня болезни они пригодятся. Наверняка вам понадобится жаропонижающее. Неверна точка зрения, что даже высокую температуру сбивать не надо, потому что она убивает коронавирус. Да, она убивает коронавирус, но заодно портит здоровые клетки вашего организма. Здесь надо поступать по самочувствию – если вы жар переносите нормально, то можно и не сбивать температуру. А вот если вам «ужасно плохо», то не надо себя пересиливать.
– Наверное, надо сразу начинать примем антикоагулянтов?
– В домашних условиях этого делать не нужно. Но сейчас появились очень интересные гистологические данные по вскрытию пациентов, умерших от коронавируса. Мы видим в легких мегакариоциты – это большие клетки, которые являются родоначальниками тромбоцитов. В легких им делать нечего. Это говорит о том, что тромбоцитогенез происходит прямо в легких. Поэтому, конечно, нам как можно раньше нужна антикоагуляционная терапия, но об этом уже все догадались. А ещё, по всей вероятности, к этому надо добавлять антитромбоцитарные средства – аспирин, о чем я говорю уже очень давно. Не надо ждать, когда вас доставят в больницу и там начнут применять антикоагулянты. На фоне уже принимаемого аспирина госпитализация, возможно, вам не потребуется. Конечно, если у вас нет его непереносимости.
Еще одна важная вещь – в мозге больных, погибших от коронавируса, обнаружили большие гипоксические области, причем это было показано даже на случаях бессимптомного протекания коронавируса, когда люди погибли от независящих о инфекции причин – ну, скажем, машина их сбила, а посмертный ПЦР-анализ показал наличие коронавирусной инфекции. Гипоксия для мозга не полезна. Она заметно снижает его функциональные возможности. Такие патанатомические находки говорят о том, что кислород нужен не только тем больным, которые задыхаются, но и болеющим в более легких формах. Поэтому, если вы заболели, начните с простого – откройте окно. Проветривать помещение нужно обязательно. Если жарко, хорошо иметь кондиционер. Не бойтесь простудиться – кислород вам жизненно необходим. В холодном воздухе он насыщает кровь гораздо лучше, чем в жарком.
Кислород также продается в баллончиках. Существуют кислородные концентраторы, которые увеличивают концентрацию кислорода локально, перед вашим лицом. Это всё доступные бытовые приборы, которые можно купить. Если вам дорог резерв вашего мозга, то нужно позаботиться о доступности кислорода заранее. Может быть, вам на роду написано прожить до 90 лет. Так зачем вам болезнь Альцгеймера в 80? Поэтому во время заболевания коронавирусом почаще дышите кислородом.
– Анча, как вышло, что вы стали заниматься именно вирусами?
– О, это интересная история. Действительно, всё началось с того, что я была зачислена на кафедру вирусологии биофака МГУ. Я пошла на эту кафедру, потому что вирусы – это одна из интересных областей. Потом я пришла в Институт общей генетики, где довелось поработать в программе «Геном человека», которая в то время считалась самой передовой, была поддержана государством, в то время еще советским (ну, ранее пост-советским). В то время, а это было начало 90-х, на дворе стояли переходные времена, и такая поддержка науки – это были «кошкины слезки», но хорошо, что она была. Нам и есть-то иной раз было нечего. Помню, как-то раз один из моих руководителей, когда я испортила и выбросила фильтр, сообщил мне, что его стоимость – 20 долларов, и мне стало страшно, потому что я тогда получала стипендию три доллара в месяц. Однако работать в лаборатории в эти годы меня выучили очень хорошо, за что огромное спасибо, прежде всего, моему непосредственному руководителю Николаю Казимировичу Янковскому.
Кстати, меня в это голодное время научили, что «портить» реактивы – это нормально. Что надо бояться. Что деньги тут не главное. И мне это очень помогло. Я этому же учу и своих студентов. У них такое бывает – они чувствуют, что сделали что-то неправильно, и пытаются эту ошибку на ходу скомпенсировать вместо того чтобы просто весь эксперимент выбросить. Из-за этого потом, при анализе эксперимента, проблем становится только больше. И вот я их учу не бояться: ошибся в работе с набором за 1000 долларов - окей, в помойку. Многим этот подсознательный порог нелегко преодолеть, они боятся, что их, например, накажут. Я думаю, в науке столько проблем с воспроизводимостью результатов отчасти и поэтому – мы боимся признавать технические ошибки, боимся превысить бюджет. А признавать ошибки обязательно нужно.
Точно также не надо бояться, что вашу статью раскритикуют и не возьмут в журнал. Когда мою статью не берут в какой-то журнал, я вообще не огорчаюсь. Рабочий момент - переписал статью, переподал в другой журнал. Ничего личного, несчастный случай. И этому молодых ученых тоже надо учить, чтоб они «не застревали» на этих мелочах...
– Но вернемся в Москву 90-х…
– Я защитила диплом, потом – диссертацию в лаборатории ИОГен РАН под руководством Николая Казимировича Янковского, который потом стал директором этого Института. Наша тема – геном человека – была самым настоящим месторождением новых открытий. Это как работа над запуском человека в космос: помимо жизнеобеспечения космонавта там надо решать проблему топлива, ракетных двигателей, теплозащиты корабля… То есть, вы должны совершать технологические прорывы по целому ряду научных направлений. Так было и в программе «Геном человека».
– У вас была какая-то конкретная научная задача?
– Я работала над задачей клонирования генов, ответственных за онкологическое заболевание – хронический лимфолейкоз. Мы работали с достаточно небольшим участком 13-й хромосомы – так уже нам, россиянам, «повезло» в международном проекте. Именно над картированием 13 хромосомы работали наши ученые.
Это был сложный участок. Там точно был нужный ген, но он был какой-то странный. Забегая вперед, скажу, что этот участок «с несчастливым номером» оказался единственным функционально важным протяженным хромосомным участком, который был клонирован и картирован на территории бывшего СССР российскими учеными, причем в ситуации, когда то и дело гас свет, заканчивалась среда для роста бактерий и так далее.
Исторически так сложилось, что я работала по программе «Геном человека», но с прицелом на канцерогенез. Теория вирусного происхождения рака была в значительной степени создана советскими учеными, поэтому опухолеобразование находилось в списке «традиционных» тем кафедры вирусологии, и мы это направление активно развивали.
Ген-супрессор опухолевого роста человека, над расшифровкой которого мы работали, не был похож на другие гены, открытые ранее для других заболеваний. Вокруг и внутри него было множество некодирующих РНК, которые тогда считались чем-то лишним и ненужным, тратить на их исслелование дорогие реактивы считалось нецелесообразным, и разобраться с этим мы могли только методами биоинформатическими. Так мы занялись биоинформатикой, которая практически ничего не стоила. Ведь денег не было, поэтому зачастую мы работали бесплатно, на одном энтузиазме. А потом нас назвали пионерами в биоинформатике.
Мы стали разбираться со всей этой «ненужностью», и оказалось, что на самом деле она очень нужная и вовсе не лишняя. Так мы стали экспертами по длинным некодирующим РНК, про которые сейчас все трубят. А когда мы данные по новым генам вписывали в международную базу, которая поддерживается Национальным институтом здоровья США, то по правилам должны были ставить своё имя. Под каждой новой расшифрованной последовательностью надо было ставить своё имя, ну, как «ответственного». Так, пусть это и забавно звучит, но наши имена, в том числе и моё, Анчи Барановой, оказались в каком-то смысле вписаны в историю генетики... Но тогда мы про это не думали.
– Тогда вы уже были Анчей?
– Я всегда была Анчей. По паспорту я Анна, но с детства меня звали Анчей – и в школе, и на биофаке. Я из Пензы, и у нас так принято – Танча, Манча, Ленча. Мне это, кстати, очень помогло в профессиональном плане. Баранова – довольно распространенная фамилия, имя Анна тоже, и когда в статьях я стала подписываться Анча, это помогло автоматизированным системам правильно «отсортировывать» мои работы от работ других ученых.
А в 90-х мы работали по принципу «глаза боятся, руки делают». На одном из всемирных генетических митингов – в 2000 году, в Шанхае - выяснилось, что советские они же российские, ученые – самые эффективные в мире. Во всяком случае, среди стран-участниц программы «Геном человека». Мы картировали и секвенировали больше всего нуклеотидных «букв» в расчете на условный потраченный доллар. Причем разница была в десять раз! А самые развитые страны, например, США и Великобритания, оказались наименее эффективными, хотя они и сделали основную часть работы. Но затраченные на это средства были несопоставимы с нашими. Они потратили денег столько, сколько мы даже не знали, что бывает. Мы же работали на бюджете, который нам казался очень приличным, но на самом деле это были сущие копейки.
– Почему вы переехали в США?
– Потому что мне поступило предложение, от которого невозможно было отказаться. Мне предложили сразу профессорскую должность. У меня полкурса уехало учиться в аспирантуру в США, а я не видела в этом смысла. Зачем мне ехать в США, если я могу учиться здесь? В общем, уезжать я не собиралась. Но это предложение было уникальным. Я не знаю других людей моего возраста, кто получил такое предложение - занять профессорскую должность в одном из ведущих университетов США. По крайней мере, в биологии не знаю. А мне тогда не было и тридцати.
– А почему вам сделали такое предложение?
– Наверное, это сочетание удачи и других невероятных обстоятельств. Я вообще очень везучий человек и считаю, что в жизни человека роль удачи невозможно переоценить. Этого предложения не было бы, если бы не передача «Очевидное – невероятное» Сергея Петровича Капицы, куда меня вместе с другими молодыми учеными пригласили рассказать о нашей работе. Можно сказать, в США я переехала и стала профессором благодаря передаче Капицы.
– Это и правда удивительно, ведь портал «Научная Россия», для которого мы пишем это интервью, создал именно Сергей Петрович Капица!
– Невероятные совпадения продолжаются! Причем поначалу участвовать в этих съемках я отказалась, потому что в это время как раз уехала на выходные в Питер, и поезд возвращался за час или полтора до начала съемок, рано утром. Понятно, что в самом дешёвом и неудобном общем вагоне спать было невозможно, и я подумала: как я поеду на телевидение в таком виде? Если моя мама увидит меня на всероссийском телеэкране после ночи в общем вагоне, то будет мне конец света. Она и сейчас меня ругает, когда видит, что я недостаточно хорошо причесалась.
– Мама, наверное, учительница?
– Точно. У неё пять дипломов преподавания – русский, английский, русская литература, история и что-то ещё, забыла. Поэтому тогда я сначала отказалась, но потом все-таки решила поехать. Вымыла в 7 утра голову в туалете Ленинградского вокзала и помчалась в Политехнический музей, где должны были проходить съемки.
Помню, что там было несколько молодых ученых из разных институтов, и мы все сидели и рассказывали о наших исследованиях. И передача вышла в тот же день по телевизору. А в этот момент в страну случайно приехал Валерий Николаевич Сойфер, которые в то время был руководителем фонда Сороса и профессором в Университете Джорджа Мэйсона. Сейчас он уже на пенсии. С ним приехал еще один профессор, Викас Чендок, которому была поставлена задача развить биологию в университете, пригласив молодых, талантливых ученых. В Москву они приехали по своим делам, но так вышло, что в этот момент они сидели в гостинице и смотрели телевизор. А там – программа Капицы. Чендок, конечно, не знал русского, но ему переводил Сойфер. Не знаю, почему, но они решили: «Давайте эту девочку пригласим к нам».
Как они меня нашли, отдельная история. Мобильных телефонов тогда не было, как и телефона в общежитии, где я жила. Мне позвонили в институт, и кто-то из моих коллег отправился в общежитие пешком, постучал в мою дверь, разбудил (я наконец-то уснула) и сказал, что надо ехать в гостиницу к какому-то профессору. Я спросонья ничего не поняла, но встала, наскоро оделась и поехала. Надо - значит надо.
Думаю, свою роль сыграло и то, что я все же говорила по-английски. Дело в том, что я в то непростое время подрабатывала переводами с английского на русский, чтобы немного подзаработать. Издательства научпопа платили мало, плохо, с огромными задержками, но всё же платили. Мы все тогда вообще пытались заработать постоянно, чтобы как-то выжить – за науку нам почти не платили. К тому же у меня были контакты по научной части со Швецией, я туда регулярно ездила работать по совместному проекту. Всё это помогло подтянуть язык.
– И вы уехали в Америку?
– Не сразу. Это процесс длительный, Мне прислали приглашение, но претендентов на эту должность было несколько, и я должна была сначала приехать на интервью, чтобы рассказать о своей работе, показать слайды. Смешно вспомнить, но у меня не было ноутбука. Купить его я не могла – это по тем временам были совершенно неподъемные деньги, попросить у организаторов поездки постеснялась. Поэтому решила взять его в аренду на неделю. За это пришлось отдать все свои сбережения и влезть в долги, отдать в залог документы и подписать кабальный договор на случай, если я его сломаю. Прямо жизнь за лаптоп. Смешно сейчас. А тогда было совсем не смешно. Они хотели документы на квартиру в залог за лаптоп. Я думала, все, мне конец – квартиры-то нет. К счастью, «добрые» сдатчики лаптопов согласились на залог паспорта.
В итоге я приехала, сделала доклад, и конкурс на место профессора выиграла, потому что у моих соперников научных наработок и опыта было объективно меньше.
– Что представляет собой университет Джоржда Мэйсона, где вы работаете?
– Сейчас это университет категории Research 1, как Кембридж или Йель. Это верхняя категория университетов. А тогда –в 2001 году - он был не настолько раскрученным, и стояла задача его укрепить. В течение тех 20 лет, что я здесь работаю, университет значительно изменился и укрепился мощными кадрами, ведущими учеными с мировыми именами. Но их всех взяли на работу уже после меня. То есть я старожил, а они «новенькие». Вот уже 20 лет я живу в США, полжизни, можно сказать. В России я бываю 5-6 раз в год, и в свои приезды стараюсь посетить все те научные организации, с которыми сотрудничаю. А они находятся в разных городах – Москве, Питере, Казани, Новосибирске… «Живое» общение очень важно, его невозможно заменить скайпом или почтой. Очень жду, когда уже закончится ковид, чтобы опять начать ездить в мою родную страну.
Беседу вела Наталия Лескова.
Анча Баранова – известный ученый-генетик, профессор Школы системной биологии университета Джорджа Мэйсона в США, научный директор компании «Атлас», главный научный сотрудник медико-генетического научного центра (МГНЦ) РАН
