Как сделать нашу ядерную энергетику более конкурентоспособной?

В 2020 году российская атомная промышленность отмечает 75-летний юбилей. Долгое время эта отрасль оставалась одной из самых закрытых, и даже о мирных достижениях атомной науки не было информации в открытом доступе. Юбилейная программа Госкорпорации «Росатом» стартовала 20 августа – именно этот день считается днем рождения атомной отрасли в России. А 8 и 9 декабря 2020 года научная сессия Общего собрания членов РАН будет посвящена именно этой теме. Научное сообщество обсудит вклад отечественных ученых и их революционные разработки в атомную отрасль России. Одним из выступающих на Общем собрании членов РАН будет декан химического факультета МГУ имени М.В. Ломоносова, член-корреспондент РАН Степан Николаевич Калмыков. Его доклад будет посвящен химическим технологиям замыкания ядерного топливного цикла.

В интервью «Научной России» Степан Николаевич рассказал о том, какие сейчас существуют направления развития атомной отрасли, как в МГУ имени М.В. Ломоносова появились первые лаборатории и курсы по изучению радиохимии, а также о перспективах и проблемах ядерной медицины.

Когда в Московском университете появились первые лаборатории и первые курсы по изучению ядерного излучения? Как это происходило?

Хочу отметить, что в отличие от всех других наук у радиохимии есть не только год, но даже месяц и число, когда она зародилась. Это произошло в 1896 году, в марте месяце, когда Анри Беккерель впервые доложил научному сообществу Парижской академии наук о высокопроникающих лучах, которые были им обнаружены. Именно тогда фактически зародились радиохимия, ядерная физика, ядерная химия и, вообще, весь блок естественных наук, связанных с ионизирующими излучениями, с радиоактивностью и все то, что за этим последовало.

Смотрите, тогда еще не было интернета, не было таких больших скоростей передачи информации, однако, уже в 1908 году в нашей стране начинаются исследования, связанные с радиоактивностью, пишутся обзорные статьи, проводятся первые эксперименты. А в 1911 году в Московском университете появляется первый радиоактивный практикум по изучению свойств и методов выделения различных радиоактивных веществ. Это был, так называемый, фундаментальный этап становления радиохимии и ядерных наук в целом, когда открывались основные закономерности, механизмы взаимодействия излучений с веществом, выделялись те или иные радиоактивные вещества. В 1911 году появилось понятие «изотоп». Конечно, тогда практически ничего не говорилось о таком широком практическом применении ядерных излучений. Но можно отослать наших читателей к достаточно забавным способам использования источников радиоактивности в бытовом хозяйстве – например, в то время были картинки, на которых изображен камин в салоне Парижа, а в камине не дрова, а источник – радий, который должен был отапливать весь дом. Такого, разумеется, не было в реальности, да и не могло произойти. Другое дело, что источники ионизирующего излучения используются повсеместно в очень широком масштабе.

Таким образом, уже в начале века в Московском университете появляются первые исследования, связанные с радиоактивностью. Причем тогда еще не было химического факультета, а существовал физико-математический факультет с отделением химии. Именно там был организован первый практикум - еще даже не лаборатория - по изучению редких рассеянных элементов, которые обладают высокопроникающими ядерными излучениями. Затем, где-то к концу 30-х годов XX века было открыто нейтронно-индуцированное деление ядер – это то, что лежит в основе ядерной энергетики, в основе работы ядерного боезаряда – в 1944 году уже появилась первая лаборатория. Первым заведующим радиохимической лабораторией был Владимир Владимирович Фомин.

Тогда читались отдельные спецкурсы, был специальный отдельный набор тех, кто будет заниматься радиохимией. Как я сказал, в 1944 году эта лаборатория была нацелена на узкоспециализированную подготовку специалистов, которые в дальнейшем будут заниматься нашим атомным проектом. Владимир Владимирович Фомин достаточно недолго был заведующим этой лабораторией. Вскоре он стал заниматься «большим атомом», работал в Министерстве среднего машиностроения СССР в, так называемом, Девятом институте – сейчас это АО «Высокотехнологический научно-исследовательский институт неорганических материалов имени академика А.А. Бочвара» (ВНИИНМ).

Владимир Владимирович был одним из руководителей этого института, но стоит сказать, что, фактически, именно он сформировал прикладную радиохимию в МГУ. Это происходило еще в старом здании на Моховой улице в Москве, где химическому факультету принадлежало два здания – белое и красное. Конечно, условия, в которых тогда работали и проводили свои исследования ученые, несоизмеримы с тем, что есть сейчас. В то время была всего лишь отдельная комната, и те студенты, которые приходили туда, не имели права выносить материалы оттуда – лабораторные журналы, записи, конспекты лекций – все это хранилось в отдельных сейфах, а выдавалось только тогда, когда учащийся приходил в помещение. В этой комнате они готовились к занятиям, к практикумам и к экзаменам. Кроме того, химические элементы, которые сейчас уже знает школьник, в те времена нельзя было называть так, как сейчас они записаны в таблице Менделеева.

Достаточно долго приоритетным направлением оставалась подготовка кадров высшей квалификации для атомного проекта. Наши выпускники, действительно, получили за эту деятельность большое количество Ленинских, Сталинских и других премий. Многие специалисты потом пошли работать на большие предприятия, в институты, тогда еще не Росатома, а Министерства среднего машиностроения СССР.

После Владимира Владимировича Фомина лабораторию возглавил Андрей Николаевич Несмеянов. А в 1959 году лаборатория под его руководством была преобразована в независимую кафедру радиохимии. Там, помимо естественно продолжавшихся исследований в этой области, так или иначе, связанной с атомным проектом в России, реализовались другие очень крупные и масштабные работы. Наши ученые изучают радиоактивность Мирового океана, окружающей среды – это фундаментальные свойства материалов, которые можно изучать с помощью тех или иных радиоактивных трассеров,  когда отслеживается поведение того или иного вещества с помощью радиоактивной метки. Кроме того, это и меченые соединения, исследования в области органической химии, где используются меченые атомы и так далее.

Подобным образом кафедра развивалась до 1984 года, а потом была объединена вместе с кафедрой химической технологии. Возглавил эту объединенную кафедру известный ученый, крупнейший специалист в области атомной энергетики – Валерий Алексеевич Легасов. После его ухода из жизни, в 1988 году, кафедра была опять разделена на две – химической технологии и новых материалов и кафедру радиохимии, которая сейчас является структурным подразделением химического факультета МГУ.

Поэтому вся мировая история ядерных наук, история ядерных наук в СССР и потом в России, фактически, отражалась на тех направлениях и людях, которые делали радиохимию в Московском университете.

Сейчас молодым людям все так же интересна эта область науки?

Да, конечно. Здесь я могу с удовольствием сделать рекламу своим коллегам из Росатома. Действительно, Росатом – проводник современных технологий, причем в очень широком масштабе, которые связаны не только с ядерной энергетикой, но и, например, с обращением с отходами. Также перспективны направления, связанные с композитными материалами, медициной. Росатом – это драйвер по созданию и внедрению новых технологий. Разумеется, все эти аспекты привлекают очень большое количество ребят. Знаете, для наших студентов-дипломников, а потом аспирантов, на первом месте почти всегда стоит востребованность того, что они делают. Для них важно, что та тема, которую они получают для своей пусть даже не большой исследовательской работы, востребована и кому-то нужна, когда она станет частью какого-то масштабного направления, полезного, важного, которое будет помогать людям, делать жизнь комфортнее и так далее.

На втором месте, конечно, у ребят находятся потенциальные социальные блага, в том числе, высокая зарплата, которую они могут получать. Поэтому ребят сейчас очень много, на кафедре около 35 аспирантов – это молодые люди, которые активно занимаются современной наукой. И после окончания четырехлетней аспирантуры не все, но большая часть из них остается в науке – либо здесь в Московском университете, либо уходят работать в компании, связанные с химией и радиохимией, например, на предприятия Росатома, и, естественно, в Российскую академию наук.

Степан Николаевич, кто, кого и чему сейчас учит в атомной отрасли?

Это очень большое поле для того, чтобы что-то менять. Почему? Потому что во многих крупных университетах по всей стране в 80-е и 90-е годы XX века были кафедры радиохимии. Они были разные по численности, по направлениям исследований, но присутствовали во всех главных университетах России.

К сожалению, сейчас наше университетское комьюнити, которое занимается радиохимией, резко сузилось. Помимо Московского университета, классическим университетом, который готовит качественных и высокопрофессиональных специалистов в этой отрасли –остался, конечно, Санкт-Петербургский университет, однако, у коллег сейчас нет лицензии на работу с радиоактивными образцами. Также лидерами в этой области остается Томский политехнический университет и Санкт-Петербургский политехнический университет. Сейчас эта отрасль возрождается, а точнее создается заново, в Дальневосточном федеральном университете, помимо этого, есть небольшая, но активная кафедра в Уральском федеральном университете. Пожалуй, на этом список заканчивается.

Еще подготовка таких специалистов ведется в МИФИ, но МИФИ – это в большей степени технологическое образование. Оно направлено на регионы, в которых заметно присутствие Росатома, где располагаются большие комбинаты, там и находятся филиалы МИФИ. Они, естественно, готовят радиохимиков, с которыми мы активно взаимодействуем. Я возглавляю государственную экзаменационную комиссию в Димитровграде, в филиале МИФИ. Но в этом случае речь идет не о широкой радиохимии, а прикладной. Чаще всего, работа таких образовательных учреждений направлена на подготовку кадров для конкретного предприятия или нескольких предприятий отрасли.

Кроме того, вузов, которые готовят радиохимиков немного еще и потому, что все, что связано с регламентацией нашей деятельности, лицензированием – это тяжело, долго и дорого. Поддержание лицензии необходимо для того, чтобы студенты и исследователи, которые работают на кафедре, могли иметь дело не с имитантами, а с реальными радиоактивными образцами. Согласно нынешним нормам – это очень сложная задача, в которую мы, действительно, вынуждены вкладывать очень много ресурсов: временных, человеческих и денежных.

Поэтому, к сожалению, многие университеты отказались от этой деятельности. Конечно, чем шире это коммюнити, тем для нас лучше, ведь всегда приятно обсуждать с коллегами какие-то задачи, иметь общие цели и проводить совместные исследования.

Наверное, обмен опытом и развитие международных контактов в этой деятельности тоже непростая задача?

Нет, международная деятельность у нас идет как раз очень интенсивная. Сейчас мы, например, являемся членом консорциума CINCH – это проект Европейского сообщества. Туда входит где-то 25 европейских университетов, где есть направление «радиохимия». Это образовательный проект по разработке совместных магистерских программ. Кроме того, там есть направление, в котором мы также активно участвуем – European Master of Science in Radiochemistry – Европейская магистерская степень по радиохимии. Это некая унификация образовательных модулей и стандартов по разным университетам, которые позволяют выпускнику получить в диплом звание – Euro Master (европейский магистр).

Таким образом, в Европе, в той же Франции, есть очень много университетов, где готовят радиохимиков высокого уровня. И международное научное сообщество по этой теме  развито отлично.

Как вы считаете, когда «оружейный» этап в развитии ядерных наук перешел в «мирный» атом?

В 1954 году открылась Обнинская АЭС – это первая в мире атомная электростанция и первый в мире коммерческий реактор. То есть реактор, который вырабатывал электроэнергию, тепло, и конечно это был прорыв. Мы показали, что те технологии, которые создавались, фактически, «с колес», после войны, без каких-то готовых технологических решений, когда все было против нас – могут произвести революцию такого масштаба.

То есть в 1954 году состоялось открытие и использование атома в мирных целях. Технологии, которые были наработаны для военных целей – облучения материалов, урановых материалов с целью получения плутония, химические методы выделения, разделения и концентрирования элементов – это как раз зацикливание ядерного топливного цикла, возврат ядерных материалов в энергетику – помогали этому процессу. Основы всех этих технологий были сделаны в рамках оружейных проектов, которые потом транслировались (то, что называется «умная конверсия»), и те подходы, те предприятия, которые работали над оборонными проектами, одновременно обеспечивали гражданскую атомную энергетику. И все это шло практически одновременно.

А в 1948 году, когда уже запустили реактор, завод РТ-1 – это производственное объединение «Маяк» на Урале, который в начале обслуживал, естественно, военные нужды, позже стал заводом, который в течение десятилетий и до сих пор продолжает переработку отработавшего топлива с энергетических реакторов. Это то, что нарабатывается на атомных станциях – переработка, обращение с отходами и возврат делящихся материалов, урана, плутония – в энергетику.

Как вы определяете понятие «мирный» атом?

Это, прежде всего, атомная энергетика. И важно понимать, что она – «зеленая», безэмиссионная, то есть ядерная энергетика не приводит к эмиссии парниковых газов – СO₂, NO_x и так далее. Также атомная энергетика это высококонцентрированный источник энергии, который не зависит, в отличие, скажем от солнечной энергетики или ветровой от внешних условий. Она может в любой момент включаться и выключаться, в зависимости от потребления в сети, и еще раз я повторю, что это высококонцентрированный источник.

Например, во Франции Комиссариат по атомной энергии одновременно курирует все вопросы и проблемы, связанные с альтернативной энергетикой. Почему? Потому, что между ними нет противоречий. У нас, кстати, в стране тоже альтернативная энергетика, в том числе, солнечная энергетика сейчас курируется Росатомом.

Понятно, что если мы говорим, например, о Норильске, где солнечных дней очень мало и, с одной стороны, это северная территория, а, с другой стороны, находятся мощные предприятия, которые потребляют очень большое количество электроэнергии, то здесь мы не сможем обойтись альтернативными источниками. Поэтому гармоничное развитие различных источников электроэнергии очень важно.

Я напомню, что ядерная энергетика является «зеленой» энергетикой, в этом плане энергетикой будущего потому, что она не влияет на климат. И еще один факт, который очень важен. Я часто об этом повторяю студентам и пытаюсь донести в интервью до читателей– при штатной работе АЭС, население, которое живет в непосредственной близости от нее, получает меньшую дозу облучения, чем те, кто живет у ТЭЦ, которая работает на буром и каменном угле. Ведь каменный уголь – это минеральное сырье, в котором всегда содержатся природные радионуклиды – уран, торий, продукты их распада. При горении эти компоненты выбрасываются в виде микрочастиц и распространяются на большие территории. Таким образом, примерно в полтора раза дозовая нагрузка у людей, живущих у таких теплоэлектростанций больше, чем у тех, кто живет около атомных электростанций.

Я повторюсь, что речь, конечно, идет не об аварийных ситуациях, как в случае с Чернобылем или Фукусимой, а о штатной работе АЭС.

Можете проанонсировать, чему будет посвящен ваш доклад на Общем собрании членов РАН?

Он будет посвящен новым технологиям, которые химики, физики, инженеры пытаются внедрить, во-первых, в современную ядерную энергетику и, во-вторых, в медицину.

В ядерной энергетике нам важны две главные буквы «Э»: с одной стороны, экономика процесса, с другой стороны, экология. И это очень связанные между собой понятия. Наша же задача – минимизировать образование радиоактивных отходов.

Радиоактивные отходы – это себестоимость в конечном итоге киловатт-часа, и, чем меньше их будет, чем дешевле будет обращение с этими отходами, тем, соответственно, конкурентоспособнее будет ядерная энергетика на фоне других источников. Это научные и технологические задачи, где химия, физика, инженерные науки могут сделать очень и очень многое.

Эти задачи в какой-то степени сродни вопросам фракционирования бытового мусора, когда мы разбираем пластик, стекло – здесь то же самое. У нас в реакторе нарабатывается половина таблицы Менделеева - радионуклиды с разными периодами полураспада и очень разными свойствами. В дальнейшем у них может быть разная судьба. Если мы ничего не предпринимаем, а выгружаем топливо из реактора и просто храним его, к слову, многие страны пошли по этому пути, например, США, Швеция, Швейцария, то нам надо гарантировать на миллион лет безопасность этого хранилища с топливом. Представляете? Кто может сказать, что случится в течение миллиона лет?

Именно поэтому сейчас в мире нет ни одного лицензированного хранилища. Все то, что есть сейчас – это временные, то есть отложенные решения. Есть вероятность, что оно появится в ближайшее время в Финляндии, но все равно это мизер по сравнению с накопленным объемом этого топлива. Если же перерабатывать топливо, то, с одной стороны, мы можем вернуть полезные компоненты и опять из них делать топливо, а, с другой стороны, у отходов, которые образуются, в зависимости от периода полураспада– у них будет разная судьба.

Мы можем выделить фракцию, которую нужно хранить, допустим, не миллион лет, а триста. А это уже совсем другие инженерные решения, другой бюджет и иная инфраструктура – все намного проще. 

А те радионуклиды, которые живут долго, например, изотоп нептуния -237– 2,15 миллиона лет, америция-241 – 430 лет период полураспада, можно дожечь в реакторах нового поколения, в реакторах на быстрых нейтронах. Фактически, это то, о чем мечтали еще алхимики – превращать одни элементы в другие. Мы сможем поместить их в реактор, где они будут разваливаться на короткоживущие осколки деления, которые нужно хранить не миллионы лет, а сотни лет. Таким образом, мы резко понижаем наши капиталовложения, расходы на все инженерные сооружения, конструкции и делаем ядерную энергетику более конкурентоспособной.

Сейчас это задача международного уровня?

Да, это международная задача потому, что страны в этом вопросе поделились очень по-разному. Франция и Великобритания, например, также идут по направлению переработки топлива, то есть по пути замыкания ядерного топливного цикла. А США полностью отказались от этого. Президент Джимми Картер в свое время подписал декларацию о том, что он запрещает любую переработку коммерческого топлива, кроме случаев, когда это требуется в военных целях. Поэтому США выбыли из лидеров по становлению, продвижению и созданию радиохимических технологий и производств переработки. Конечно, Франция стала для нас очень глобальным конкурентом в этом плане.

Какие существуют направления развития современной атомной отрасли?

Есть три магистральных направления современного развития атомной отрасли.

Первое направление – это то, о чем я говорил – экология и экономика. И главная задача здесь – это инновационные малоотходные технологии ядерного топливного цикла.

Второе важнейшее направление – это ядерное наследие, то есть те объекты, которые были созданы еще в середине XX века, но отслужили свое. Речь идет о крупных объектах, например, о реакторах, на которых в свое время получали оружейный плутоний. Они уже остановлены, но еще не выведены из эксплуатации. Поэтому возникает задача – переработать их таким образом, чтобы они не создавали ни сейчас, ни в будущем потенциальную угрозу для человека и окружающей среды. Возникают вопросы – что сделать с материалами, которые там использованы? Что сделать с остатками топлива, которое там есть, с радиоактивными отходами? Что-то можно захоронить на месте, что-то надо переработать, дезактивировать и так далее.

Это важные, но, в том числе, также капиталоемкие задачи, которые стоят перед нами. И они связаны с объединением очень многих наук – химии, физики, геологии, геофизики и, конечно, инженерных наук.

Третье направление – это развитие ядерной медицины. Речь идет, прежде всего, о ранней диагностике различных тяжелых заболеваний. Технологии развиваются, поэтому терапия вносит также очень значимый вклад в высокотехнологичную помощь, которая оказывается различным пациентам.

Причем это выходит далеко за рамки онкологических заболеваний, которые, я бы сказал, чаще всего приходят на ум обывателям. Один из изотопов (лидеры по его получению и по технологиям его выделения находятся в России – это Институт ядерных исследований РАН) стронций-82, который распадается в короткоживущий рубидий-82-это кардиоПЭТ (кардио – значит полная диагностика сердечно-сосудистой системы при помощи позитронно-эмиссионной томографии).

Кстати, только этот радионуклид оценивается рынком США в 2,5 миллиарда долларов в год. И основа этой технологии – это то, что создавалось, создается и успешно реализуется на внешних рынках, а также путем продажи лицензий в Институте ядерных исследований РАН. Этим, несомненно, можно гордиться. А дальше есть очень широкий круг радионуклидов, который можно использовать для диагностики или для терапии.

Наша задача – разработать методы их быстрого, технологичного и экономически эффективного получения, их наработки. И это опять междисциплинарная задача, ведь нам потребуются физики для того, чтобы понять, как их получить, какие происходят ядерные реакции, какие сечения этих ядерных реакций? Нам нужны химики и аналитические химики, которые должны быстро и технологично выделить это все из облученной мишени, затем молекулярные биологи должны найти специфичную к патологиям молекулу, то есть молекулу, которая распознает на фоне здоровых тканей человека какую-то патологию, связанную с онкологией или, скажем, какие-то нейродегенеративные заболевания. Дальше задача химиков – пришить радионуклид к этой специфичной молекуле, а их на самом деле должно быть много, ведь, к сожалению, нет универсальной молекулы на все виды онкологии, каждый рак в какой-то степени уникальный.

Потом подключаются медики, которые все это используют. Мы можем визуализировать этот процесс, например, посмотреть, не разрезая человека, томографически или методом молекулярной визуализации, где накапливается эта молекула. То есть позитронно-эмиссионная томография стала абсолютно рутинным медицинским методом. При помощи однофотонной эмиссионной томографии также проводятся миллионы процедур в год. Таким образом можно быстро получить, с одной стороны, раннюю диагностику, а, с другой стороны, провести постоперационные исследования, в тот период времени, когда у человека удалили опухоль, и он в течение длительного времени должен периодически проходить обследования на возможность рецидива болезни. Все это стало сейчас абсолютно рутинной медицинской практикой.

И направление, которое пока занимает примерно 10% по капиталоёмкости от диагностического применения – это терапевтическое применение. Процесс схожий – мы навешиваем на эту специфичную молекулу радионуклиды, но которые не испускают излучения с большим пробегом. То есть такое излучение, которое пробегает в теле очень маленькое расстояние – это бета-излучатели, альфа-излучатели, излучатели электронов Оже. То есть когда повреждение происходит на уровне клеток.

Что достигается таким образом? Это локальная лучевая терапия, в отличие от лучевой терапии, которая очень пагубно сказывается в целом на организм, особенно если речь идет о шейно-головном отделе, которая сильно влияет на когнитивные функции человека, то эта специфичная молекула, которая, скажем, накопилась в опухоли, производит локальное облучение, минимально воздействуя на здоровые соседние ткани.

А можно ли расставить приоритеты в этих задачах?

Это совершенно разные задачи. Другое дело, что результаты фундаментальных, поисковых и прикладных исследований, которые проходят в Российской академии наук, в институтах Росатома, в университетах – востребованы в равной степени для решения трех этих задач.

Поэтому я и напоминаю студентам, что учиться нужно хорошо. Ведь, если вы хотите быть современными, решать масштабные задачи, а не работать полжизни на уровне лаборантов, то нужно знать большое количество наук и легко ориентироваться в них, чтобы увидеть картинку полностью, а не только ее маленький фрагмент. Только в таком случае можно совершать правильные действия в плане каких-то технологических решений, развития той или иной технологии, ее продвижения, модификации и так далее.

Вы считаете, что уже через несколько десятилетий мы сможем увидеть результаты этой революционной деятельности ученых. Не слишком ли оптимистично?

Я думаю, что результаты всех этих исследований уже скоро можно будет увидеть.

Конечно, если говорить о медицине, то здесь мы связаны очень длительной процедурой любых регистрационных регламентов. Вы же понимаете, что любое лекарство проходит все стадии – зарождение фундаментальной идеи, лабораторные исследования, доклинические исследования, все фазы клинических исследований, пострегистрационные исследования.

На каждом этапе возрастает их цена, поэтому лекарства такие дорогие. Фармацевтическая отрасль – большая, она отбивает затраты, которые понесла за то время, когда продвигала то или иное лекарство на рынке. Кроме того, очень маленькое число препаратов, которые есть в клиниках или аптеках, проходит стадию – от зарождения идеи до ее реализации.

К сожалению, те модели, которые мы используем на лабораторных животных, не всегда работают на человеке, какие-то препараты имеют побочные эффекты. Это становится ясно уже на стадии клинических исследований, очень многие препараты не проходят эту стадию.

Поэтому как бы хорошо ни работали ученые, все равно мы, так или иначе, связаны с объективными вещами, которые не можем преодолеть. Однако, учитывая то, какое количество передовых лабораторий по всему миру работают в этом направлении, я могу сказать точно, что спектр препаратов для разных заболеваний будет очень сильно увеличиваться. Соответственно, это ускорит раннюю диагностику. И в процессе тех или иных терапевтических операций качественная диагностика и визуализация того, что есть внутри организма, точно будет расширяться, а качество и продолжительность жизни наверняка будет меняться.

То же самое касается ядерного топливного цикла. Дело в том, что в какой-то степени эта задача тоже связана с созданием крупных инфраструктурных объектов. Например, сейчас новый реактор БРЕСТ строится в Томске. Понятно, что за год-два невозможно построить новый тип реакторов – это длительные испытания.

Когда пройдет весь цикл исследований – будут созданы прототипы реактора, прототипы новых технологий, например,  как это сейчас происходит в Красноярске в Опытно-демонстрационном центре (ОДЦ) по апробации новых технологий – тогда уже ожидается прорыв новых технологий. То есть, если какие-то из этих историй будут успешными, произойдет прогресс уже даже не на уровне инженерных научных технологических решений, а на уровне широкого коммерческого применения.

Что касается двухкомпонентной ядерной энергетики, то я думаю, что в этом направлении мы также имеем очень хорошие перспективы. И все, что задумано, точно состоится. Ведь внутри реализации этой схемы лежит идея ректоров быстрых нейтронов. У ученых и инженеров есть темы, на которые можно спорить, есть разные тропинки, по которым можно идти.

Но то, что мы придем в результате к цели – двухкомпонентной ядерной энергетической системе с тепловыми и быстрыми реакторами в замкнутом ядерном топливном цикле – это однозначно.