«Ночь перед Рождеством» — вертепный театр Н.В. Гоголя. Интервью с членом-корреспондентом РАН Екатериной Дмитриевой

Впервые опубликовано 3 января 2022 г.

«Последний день перед Рождеством прошел. Зимняя, ясная ночь наступила. Глянули звезды. Месяц величаво поднялся на небо посветить добрым людям и всему миру, чтобы всем было весело колядовать и славить Христа. Морозило сильнее, чем с утра; но зато так было тихо, что скрып мороза под сапогом слышался за полверсты». Так начинает свое повествование Николай Васильевич Гоголь, унося нас за собой в сказочный, фантастический мир, в котором реальность сталкивается с мистикой как в вертепном театре. Талантливо вплетая в сюжет веселый юмор, иронию и элементы сатиры Николай Васильевич заставляет нас поверить в чудо, поверить в любовь, а главное в то, что и чёрта можно одолеть, если знать, как себя с ним вести…

— Известно, что Чарльз Диккенс привнес в мировую литературу образ Рождества. Считается, что в нашей отечественной литературе таким человеком был Гоголь. Насколько это верно?

— Всё же не совсем верно. На самом деле «Ночь перед Рождеством» Гоголя стали считать рождественским рассказом только в 80-е гг. XIX века. До этого времени произведение не имело такой репутации. Вспомним, что «Ночь перед Рождеством» — это повесть, входящая в цикл «Вечеров на хуторе близ Диканьки», в котором есть и другие повести календарного цикла.

Так вот, если мы вспомним, скажем, «Вечер накануне Ивана Купала», то его события происходят в канун языческого праздника, празднуемого восточными славянами в день летнего солнцестояния (24 июня / 7 июля) и совпадающего с христианским праздником Рождества Иоанна Предтечи. И эта двойственность на самом деле очень ощущается в повести Гоголя. А в другой повести того же цикла — «Майская ночь, или Утопленница» — действие происходит в так называемую Русалочью неделю. В целом у раннего Гоголя очень много рассказов и повестей приурочено к календарным праздникам. У замечательного гоголеведа Аркадия Хаимовича Гольденберга есть целая книга, посвященная календарным циклам в прозе Гоголя.  

Если же говорить о собственно рождественском рассказе, то Гоголь был в России далеко не первым, кто обратился к данному жанру. Просто Гоголь так ярко и красочно описал этот праздник, что так и хочется сказать, что он был первым. Но, как это часто бывает, ничего «первого» в мире нет, всегда найдутся какие-то предшественники. На ум приходят средневековые мистерии — некий общеевропейский след у Гоголя: мистерии всегда были приурочены к определенным церковным праздникам. С другой стороны, в славянской традиции, особенно сильной в Малороссии, есть феномен вертепного театра, один из излюбленных сюжетов которого — именно Рождество.

Напомню, что вертеп представлял собой большой «ящик», внутри которого располагалась сцена, обычно двухъярусная. На верхнем ярусе разыгрывались сцены поклонения новорождённому младенцу Иисусу, в нижнем ярусе — эпизоды, основанные на истории царя Ирода. Ирод, узнав от волхвов, что те идут в Вифлеем поклониться новорождённому «Царю Иудейскому», испугался заговора и отдал приказ уничтожить младенца. Однако волхвы не открыли ему местонахождения ребенка, после чего Ирод приказал убить всех вифлеемских детей в возрасте до двух лет, надеясь, что в их числе окажется и загадочный «будущий царь».

Иными словами, верхний ярус вертепа был отведен действу метафизическому, символизирующему то, что происходит на небесах. Тогда как в нижнем ярусе рассказывались бытовые истории. Но между ярусами не было абсолютно жесткой границы. Это, кстати, многое объясняет и в поэтике самого Гоголя. Из верхнего яруса было возможно переместиться в нижний, и наоборот. Поэтому вертепная драма представляет собой жанровый прецедент, на который определенно ориентировался Гоголь.

Первая часть «Вечеров на хуторе близ Диканьки» вышла в 1831 г. А вторая книга, которая как раз открывалась «Ночью перед Рождеством», вышла 1832 г. Но к тому времени публика уже была знакома с замечательной повестью «История о российском дворянине Фроле Скобееве», неопределенно датируемой обычно концом XVII — началом XVIII века. Пусть эта история и не имела репутации святочного рассказа, однако по сюжету святки играли в ней большую роль, поскольку главный ее герой плут Фрол Скобеев, желая заполучить в жены дочь стольника, именно в период святок, на одной из вечерниц, появлялся переодетым в женский наряд и успешно соблазнял свою избранницу. К тому же уже в 80-е гг. XVIII столетия «История о Фроле Скобееве» была переделана в рассказ «Новгородских девушек святочный вечер, сыгранный в Москве свадебным», где приуроченность действия к определенному календарному периоду была обозначена уже в самом названии.  

Когда-то на заре туманной юности мы с моим другом и однокурсником в аспирантуре Сергеем Сапожковым работали над сборником новелл первой половины XIX века, называвшемся «Нечаянная свадьба». Этот сборник открывался как раз позднейшей переделкой «Фрола Скобеева» — «Новгородских девушек святочный вечер…», — из которой, впрочем, нас заставили (книга готовилась в издательстве «Детская литература») убрать все «скоромные места». О чем я до сих пор жалею. Но текст этот — замечательный, и я очень его рекомендую.

Помимо этого, еще до появления гоголевской «Ночи перед Рождеством» в 1826 г. в журнале «Московский телеграф» его издатель Николай Алексеевич Полевой опубликовал цикл «Святочных рассказов». Конечно, сравнивать их с гоголевским текстом по степени художественности неуместно. Но их достоинство в ином. В них содержится значительно больше, чем у Гоголя, этнографических описаний. К тому же в рассказах Полевого всё пропитано ностальгией о прошлом — свидетельство того, что уже и в 20-е гг. XIX века празднование Рождества (святок) ощущается как примета исчезающей жизни. Так, один из рассказчиков цикла вспоминает: «Вина кипят, смеркается, пойдут игры: старики садятся кружками и смотрят, как красивый мужчина или хорошенькая девушка, с завязанными глазами, под хлопанье жгутов ловит рассыпанных неприятелей своих. Смех! Хохот! Иной, бегая из угла в угол, бежит от ловца в другую комнату. «Он сгорел!» — кричат все, и преступник заступает место слепца. Ах! Как мне нравятся также другие простые святочные игры сибиряков! Знаете ли вы, как растят мак?»

Это ведь и есть «в чистом виде» тот самый святочный или рождественский рассказ, сюжетность которого не исключает деталей этнографического характера.

— А чем был вызван этнографический аспект в творчестве Гоголя? Почему он так интересовался, как он сам их называл, малороссиянами?

— Не только Гоголь интересовался малороссиянами, нынешними жителями Украины (в те временя эта территория называлась Малороссия, или Малая Русь). На самом деле, интерес к Украине (Малороссии) среди российских писателей восходит ко второй половине XVIII века. И причин тому немало.

Прежде всего повлияло путешествие 1787 г. в Крым (знаменитый таврический вояж) императрицы Екатерины II, в котором её сопровождали многие выдающиеся персоны. Например, аристократ принц Шарль-Жозеф де Линь. Открытие Малороссии, которое на своем пути в Тавриду совершает императрица, становится по существу открытием некоего экзотического пространства, которое получит в дальнейшем различные наименования: славянской Авзонии (Италии), полуденной России и т.д. Интерес к этой стране и стороне был, конечно, огромный. В начале XIX века появляются сентиментальные описания путешествий, совершенных в Малороссию, в которых она рисуется еще и как новая пасторальная Аркадия. Например, «Путешествие в Малороссию» Петра Шаликова или же Владимира Измайлова «Путешествие в полуденную Россию». Характерно, что в 1831 г. именно в рецензии на первую книгу «Вечеров» критик Н.И. Надеждин введет понятие «славянской Авзонии»: «Кто не знает, по крайней мере понаслышке, что наша Украйна имеет в своей физиономии много любопытного, интересного, поэтического? Какое–то тайное согласие признает ее славянской Авзонией и предчувствует в ней обильную жатву для вдохновения».

С другой стороны, интерес к Малороссии и внимание к ней связано с ее героическим прошлым, в том числе и с историей казачества. Так, Рылеев пишет поэму «Войнаровский», думу «Богдан Хмельницкий». К малороссийской истории обратится в своей поэме «Полтава» и Пушкин.

Если говорить об этнографическом аспекте в творчестве Гоголя, то необходимо отметить, что 30-е гг. XIX века — это уже эпоха романтизма в России. Употребляю это обозначение с некоторым трепетом, поскольку всегда вспоминаю высказывание остроумного Вяземского: «Романтизм как домовой, многие верят ему; убеждение есть, что он существует; но где его приметить, как обозначить его, как наткнуть на него палец?» И все же, можно сказать, безусловной приметой нового романтического искусства был интерес к чужой культуре. Неслучайно туризм в нашем современном понимании рождается именно в романтическую эпоху (турист — это тот, кому интересно чужое, — то, что неизвестно). Так вот, в эпоху романтизма возрастает интерес к Востоку, интерес к экзотическим странам, которые необходимо не приручать, но осмыслять именно как чужие. И Малороссия как раз и была той самой экзотической страной, что привлекала внимание своей необычностью и неизведанностью.

Именно поэтому, стоит Гоголю оказаться в Петербурге, как первым делом он пишет своей маменьке и просит её прислать как можно больше разных поверий, описаний платьев, бытовых сюжетов, и отмечает: «Здесь в моде все малороссийское». И реплика эта означает, что в своем интересе к Малороссии он не одинок. Просто Гоголь очень вовремя осознал дуновение времени, и понял, что актуально на тот момент. Но именно Гоголь поразительным образом сумел превратить малороссийские народные сюжеты в художественный текст высочайшего уровня, очень литературный, хотя и наполненный элементами этнографии. Конечно, мы можем говорить, что «Ночь перед Рождеством» — это рождественская повесть. И всё же не полностью. Вы упомянули Диккенса, которому принадлежит определение рождественской истории, одно из условий которой — хороший, благополучный конец. А вот если задуматься, хорошо ли все заканчивается в повести «Ночь перед Рождеством» у Гоголя?

— Пожалуй, да.

— А давайте вспомним ее финал. Казалось бы, всё заканчивается хорошо. Вакула добыл черевички для своей возлюбленной, да еще сумел укротить черта. Оксана черевички получила, но поняла, что не они ей нужны, а Вакула. В финале они поженились, родился ребёнок. Всё замечательно. Но давайте прочитаем самый последний абзац повести: «Проезжал через Диканьку блаженной памяти архиерей, хвалил место, на котором стоит село, и, проезжая по улице, остановился перед новою хатою. “А чья это такая размалёванная хата?” –  спросил преосвященный у стоявшей близ дверей красивой женщины с дитятей на руках. (Понятно, это Оксана). “Кузнеца Вакулы”, — сказала ему, кланяясь, Оксана, потому что это именно была она. “Славно! славная работа!” — сказал преосвященный, разглядывая двери и окна. А окна все были обведены кругом красною краскою; на дверях же везде были козаки на лошадях, с трубками в зубах. Но ещё больше похвалил преосвященный Вакулу, когда узнал, что он выдержал церковное покаяние и выкрасил даром весь левый крылос зеленою краскою с зелеными цветами. Но это не всё: на стене сбоку, как войдешь в церковь, намалевал Вакула чёрта в аду, такого гадкого, что все плевали, когда проходили мимо. А бабы, как только расплакивалось у них на руках дитя, подносили его к картине и говорили: “Он бачь, яка кака намалевана!” — и дитя, удерживая слезёнки, косилось на картину и жалось к груди своей матери».

Что делает здесь Гоголь? Достаточно счастливая развязка событий внезапно оказывается перекрыта странным финалом. Далеко не все обращают на это внимание. Повесть оканчивается упоминанием чёрта, плачет дитя, дитя пугается. То есть всё-таки нечто страшное остаётся в этом мире. А значит, оно не преодолено. И в этом весь Гоголь.

— Гоголь неоднократно подчеркивает, что ночь перед Рождеством — это особое время. Время, когда черт может последний раз попроказничать. Почему Гоголь выбрал это время и таким образом его описал?

— Здесь Гоголь рассказывает о пограничном времени. Пограничье — это тот момент, когда заканчивается что-то старое, и начинается новое. Собственно, Рождество — это и есть конец старого года, начало нового, конец старого мира, начало нового.

Фольклорист бы вам объяснил, что, согласно поверьям, в Рождество Бог, радуясь рождению младенца, выпускает чертей из ада. Именно поэтому нечисть и обретает особую силу ровно в ночь перед Рождеством. Потом ребенок рождается, и всё возвращается на круги своя. Считается, что наибольший разгул нечисти приходится именно на святочный период, именно в это время она обретает особые права.

Такие поверья естественным образом привлекают народ. Людям всегда хочется верить в то, что их поражает, потрясает воображение, то, что не укладывается в привычные представления. И, конечно, Гоголь не случайно выбирает именно это время — праздник, в котором соединяется языческое и христианское начала. С одной стороны, Рождество – это христианский праздник. Но, скажем, колядование, которое так подробно описано у Гоголя, Стоглавым собором было запрещено, и вообще Церковь не одобряла эту традицию, усматривая в ней (не без оснований) языческую основу.

Сам Гоголь в «Ночи перед Рождеством» делает примечание, что, дескать, Коляда — это языческий божок. Однако на самом-то деле Коляда — это просто малороссийское обозначение Рождества. Это связано с появлением в XVIII веке так называемой кабинетной мифологии, когда возникает ностальгия по собственной мифологии и создаются, подчас искусственно, мифологические персонажи, в живой традиции отсутствующие. В это время обозначения некоторых праздников начинают использоваться для обозначения богов. Это отдельная интересная история. Так вот Коляда — это и есть тот самый бог, который словно «вылупился» из слова, превратившись в божество, которое славят во время колядования. Я не уверена, знал ли о подобном искусственном построении сам Гоголь, но, во всяком случае, именно на этом он строит свой сюжет.

— Между тем складывается ощущение, что нечисть, в данном случае представленная в виде черта, какая-то не очень страшная. Возможно, на фоне Вакулы черт не вызывает страха. Почему Гоголь показал нечисть именно в таком ключе?

— На самом деле, если вы почитаете народные сказки, особенно былички, то заметите, что нечисть зачастую оказывается буквально «приручена» человеком. И, в общем-то, страха не вызывает. В целом в фольклорных сказках может быть два варианта. Первый вариант — черт или другая нечисть, творящая зло, с которой совладать практически невозможно. И второй вариант — нечисть, которую можно одолеть, если ты знаешь, как себя с ней вести.

А если говорить о Гоголе, то нельзя не упомянуть барочный след в его прозе, то есть влияние стиля барокко на писателя. Для барокко вообще была характерна так называемая фигура дистрибуции, подразумевающая поливариантность мотива, рассмотрение одного и того же события (явления) в разных модальностях и модификациях. И у Гоголя всё строится как раз на такой вариативности. Возьмем к примеру «Вечер накануне Ивана Купала». Герой обращается за помощью к черту, к нечистой силе. Чем заканчивается? Ничем хорошим. Герой погибает, и, в общем-то, это весьма трагическая история. В «Ночи перед Рождеством», несмотря на то, что конец не такой уж и радужный, Вакула все же одолевает черта и добивается всего, что хотел.

И в этом смысле у Гоголя нет единого ответа на вопрос: «Можно ли обращаться к черту, чтобы он тебе помог?» Если вспомнить «Вечер накануне Ивана Купала» — нет, ни в коем случае. Если вспомнить «Ночь перед Рождеством» — почему бы и нет?

— Интересно, что Гоголь наделяет необычными способностями и других персонажей — Пацюка и Солоху. Нет ли в этом некоторого символизма, словно жители Диканьки тоже своего рода необычные полулюди?

— На самом деле, это характерно для менталитета сельского жителя. У человека, живущего на селе, другое отношение к природе, к происходящим событиям. У него гораздо больше ощущения и веры в присутствие какой-то незримой силы. Поэтому Гоголь очень точно отражает эту подвижность народного сознания.

Что на самом деле показывает Гоголь? Например, Солоха, с одной стороны, мать Вакулы. Вполне богобоязненная женщина, которая ходит в церковь. С другой стороны, она принимает казаков. Да еще и вылетает в трубу для свидания с чертом.

Кстати, расскажу немного о том, как женские персонажи у Гоголя обольщают мужчин. Когда вышел первый том «Вечеров на хуторе близ Диканьки», я решила отпраздновать появление книги, приготовив все описанные в нем блюда, в том числе и те, которыми Солоха, да еще Хивря угощали и соблазняли козаков. И отчетливо поняла, чего стоило подобное обольщение. Потому что блюда для приготовления — безумно сложные. Короче, это очень большой труд.

Возвращаюсь к тому, как строит свое повествование Гоголь. Например, известно, что Солоха приваживает казаков. Соответственно среди жителей Диканьки она пользуется репутацией ведьмы (своего рода реализованная метафора). Именно это и позволяет Гоголю превратить ее в настоящую ведьму, вылетающую через трубу, чтобы далее «крутить шашни» с чертом. Подобный прием Гоголь использует, создавая и других персонажей. Он показывает некий механизм рождения легенды. Не понравилась кому-то женщина, показалось, что она подоила чужую корову, и потом у коровы испортилось молоко, или еще что-то, и люди начинают говорить: «Ах, она ведьма!» И Гоголь как бы намеренно превращает ее в настоящую ведьму. Тем самым герои существуют в двух измерениях, которые отдаленно можно было бы сравнить с двумя ярусами вертепного театра. Одна ипостась образа не исключает возможности существования другой.

— Представим рождественскую атмосферу по Гоголю. Какая она? В чем ее отличительные особенности? Чем она, возможно, отличается от других рассказов, посвященных рождественской теме?

— Хороший вопрос. Наверное, самый простой ответ: тем, что это Гоголь. Ему, как я уже говорила, присуща двойственность повествования. Здесь уместно процитировать начало повести: «Последний день перед Рождеством прошел. Зимняя, ясная ночь наступила. Глянули звезды. Месяц величаво поднялся на небо посветить добрым людям и всему миру, чтобы всем было весело колядовать и славить Христа. Морозило сильнее, чем с утра; но зато так было тихо, что скрып мороза под сапогом слышался за полверсты. <…> Если бы в это время проезжал сорочинский заседатель на тройке обывательских лошадей, в шапке с барашковым околышком, сделанной по манеру уланскому, в синем тулупе, подбитом черными смушками, с дьявольски сплетенною плетью, которою имеет он обыкновение подгонять своего ямщика, то он бы, верно, приметил ее (Здесь как раз описывается, как ведьма вылетела через трубу), потому что от сорочинского заседателя ни одна ведьма на свете не ускользнет».

Потрясающее описание, не так ли? И мы уже сами верим в то, что ведьма вылетела, что черт украл месяц и т.д. А затем Гоголь вдруг отвлекается, позволив себе некое допущение: дескать, если бы в этот момент проезжал сорочинский заседатель, он бы наверняка все это увидел, потому что от сорочинского заседателя ничего не ускользнет. А ведь этот прием очень напоминает то, что немецкие романтики называли романтической иронией: демонстрацией максимальной свободы автора, способного, подобно демиургу, созидать свой мир и тут же, по некоему произволу, его разрушать.

И мы ведь понимаем, что Гоголь иронизирует. Но буквально через три строчки он опять переходит к описанию сверхъестественного — и мы опять начинаем в него свято верить. Неслучайно гоголевское описание полета ведьмы Солохи и черта сравнивают иногда с картинами Босха, у которого на первом плане изображен спокойный привычный мир, а где-то на заднем плане пролетает какая-то нечисть. То есть у Гоголя мы постоянно сталкиваемся с переходом от веры к неверию. Этим, как мне кажется, и отличается его творчество.

— Подходит ли это произведение со всей его неоднозначностью для чтения на праздничной неделе? Смогут ли читатели проникнуться рождественской атмосферой и обратить внимание на те особенности, о которых рассказали вы?

— Да, конечно, подходит. Как бы ни сильны были эти перебивки гоголевской иронии, перед нами возникает совершенно удивительный, красочный мир, который, в общем-то, и остается в памяти. Готовясь к сегодняшнему разговору и перечитывая повесть, я подумала: «А ведь какие-то детали, важные для Гоголя, тем не менее совершенно ускользают из читательской памяти». Скажем, эта перебивка с заседателем, который мог бы увидеть ведьму, не запоминается так ярко, как, например, полет Вакулы верхом на черте и следующее за тем абсолютно сказочное описание Петербурга. Гоголь, конечно, умел создавать феерии.

Приведу цитату из Иннокентия Анненского — замечательного поэта, конца XIX — начала ХХ века: «Вечера на хуторе близ Диканьки» представляются нам скорее романтическим сном юности, чем законченным творением художника. Здесь всё еще как бы зреет. Самая природа еще как бы боится выйти на божий свет в будничном наряде».

То есть всё описанное Гоголем сказочно, прекрасно, оно увлекает, это то, во что хочется верить. Но… с осторожностью.

— Действительно Гоголь неоднозначен. Например, в «Вие» писатель пугает нас своими персонажами, а в «Ночи перед Рождеством» позволяет себе допущения о том, что нечисть может быть и не такой страшной.

— Гоголь строит повествование в русле народных поверий. Как мне объясняли фольклористы, если ты знаешь правила, если ты их соблюдаешь, то черта можно одолеть. Это народное сознание. Главное — правильно себя повести.

Не будем забывать, что «Вий» — это уже более позднее произведение писателя. Поэтому «Вия» можно считать следующим этапом в эволюции творчества Гоголя. Более того, работая над «Вием», он хотел все «Вечера» уничтожить, сжечь. Гоголь вообще любил сжигать свои произведения, как мы знаем. Однажды он уничтожил практически весь тираж «Ганца Кюхельгартена» — своей первой поэмы. И уже примерно с 1834 г. он порывался уничтожить «Вечера на хуторе близ Диканьки». Это я к тому говорю, что, когда он работает над «Вием», это уже немного другой Гоголь.

Вообще, «Вий» — это, пожалуй, самая загадочная повесть, которая не перестает вызывать разные попытки истолкования. Многое в ней непонятно, а концы не сводятся с концами. Особенно, когда дело касается самого Вия. Прототипа этого персонажа искали в разных культурах, в том числе в восточной мифологии. А недавно я наткнулась на статью, где доказывается, что это некий латиноамериканский образ. Но вряд ли Гоголь знал латиноамериканских персонажей.

Сам Гоголь говорил, что дескать это персонаж малороссийского фольклора. Но его там нет.   Гоголь любил заметать следы и путать читателя.

Вспоминается анекдотичная ситуация. В повести «Страшная месть», как мы помним, текст заканчивается песней бандуриста, поющего про Хому и Ерему и про Сткляра Стокозу. Если с фольклорными персонажами Хомой и Еремой всё более или менее понятно, то упоминание Сткляра Стокозы, когда мы готовили первый том академического Гоголя, вызвало замешательство. Ясно, что Сткляр — это стекольщик. Но кто такой Стокоза? Я просмотрела все предыдущие издания «Вечеров» и комментарии к ним. В некоторых из них было сказано, что Стокоза — персонаж украинского фольклора. Фольклористы, в том числе и украинские, это не подтвердили. Скорее были склонны полагать, что такого персонажа нет, и что выдумал его сам Гоголь. И знаете, кем он оказался? Это никому не пришло в голову, даже нашему замечательному руководителю Юрию Владимировичу Манну. Я случайно об этом узнала, когда попала в Нежин и в очередной раз спросила: «Не знаете ли вы, кто такой Стокоза?» Кажется, уборщица музея сказала мне: «Детка, это же дядька Гоголя».

То есть что сделал Гоголь? Он взял имя дядьки Семена Стокозы (имя, которое, кстати говоря, все хорошо знают) и ввел его в художественный контекст, заставляющий предположить, что это действительно персонаж фольклора. А об имени гоголевского дядьки так никто и не вспомнил.

С «Вием» ситуация похожая. Одно из возможных объяснений появления этой страшной фигуры у Гоголя связано с увлечением в середине 1830-х гг. так называемой френетической литературой, или неистовой словесностью, которая проникает в Россию из Европы, в основном из Франции. И для которой характерен особый интерес не просто к фантастическому, но к тому страшному и ужасающему, что присутствует также и в фантастике. Похоже, что «Вий» — это и есть воплощение всего страшного, ужасного, само воплощение зла, пришедшее вместе с литературной модой на это зло.

Но важно отметить и то, что в сюжете «Вия» присутствует и тема зрения. Предельно важная уже именно для Гоголя.  Именно она и есть один из ключей к той загадке, каковую являет собой смерть Хомы Брута. Похоже, что гоголевскому герою суждено было увидеть нечто запредельное, — то, что человеку видеть нельзя. И это, пожалуй, более серьезная постановка вопроса, чем то, что было в «Вечерах на хуторе близ Диканьки».

— Вернемся к «Ночи перед Рождеством». Кто ваш любимый персонаж из этой повести?

— Наверное, Оксана.

— Почему?

— Потому что в ней есть что-то очень трепетное. Гоголя ведь обвиняли в том, что он не умел изображать женские персонажи, что в его произведениях фигурируют либо зловредные и неприятные старухи, либо условные, кукольные молодые девы. А Оксана, как мне кажется, наиболее живая из всех. У Андрея Белого есть высказывание об Оксане, что, дескать, в ней чувствуется какая-то издевка, «попиранье заветных святынь». И что гоголевская Оксана — персонаж чуть ли не блоковский: именно она словно предвосхищает блоковские стихи периода Прекрасной дамы, и сами стихи о Прекрасной даме.

Но Вакула мне тоже нравится.

— Почему?

— Живой персонаж.

— Из народа?

— Дело не в том, что он из народа. Дело в том, что он готов ради своей возлюбленной и черта оседлать. А ведь на это не всякий способен.