Член-корреспондент РАН Вадим Полонский: «В сфере культуры работает неевклидова геометрия»

Почему важны гуманитарные исследования? Какую роль в жизни современного человека играет книга? Сохранится ли ее роль или будет другой? Как полюбить процесс чтения и почему это важно? Об этом рассуждает член-корреспондент РАН Вадим Владимирович Полонский, директор Института мировой литературы им. А.М. Горького РАН.

— Давайте начнем не с этого замечательного исторического особняка, где расположен ИМЛИ, а с истории Поварской улицы, на которой он стоит. Как я понимаю, она вся наполнена литературой. Какие имена здесь можно назвать?

— Поварская — одна из главных улиц дворянской части Москвы. Замоскворечье — удел купеческой, торговой, мещанской Москвы, а здесь дворянский квартал, застроенный в основном особняками знати. Эта улица связана с целым рядом блистательных имен. Начну с эпохи, которая мне ближе по роду моих научных интересов, я специалист по Серебряному веку. Для меня важно, что здесь жили Иван Алексеевич Бунин, замечательный российско-литовский поэт Серебряного века Юргис Казимирович Балтрушайтис. Здесь находится усадьба князей Долгоруковых, так называемый Дом Ростовых, особняк, непосредственно связанный со Львом Николаевичем Толстым, поскольку, видимо, именно он описан в романе «Война и мир». По этой улице бежал Иван Бездомный в поисках загадочного Воланда. Каждый дом так или иначе несет в себе литературную память. Дом № 27 рядом с нами, входящий в комплекс зданий Института мировой литературы, — это здание, где Александр Сергеевич Пушкин читал поэму «Полтава». Наше здание — один из шедевров архитектуры послепожарной Москвы, который был построен Доменико Жилярди и принадлежал князю Сергею Сергеевичу Гагарину. Князь его построил, но вскоре продал генерал-майору Леониду Николаевичу Гартунгу, который был руководителем конезаводства Москвы, переводя на современный язык — министром транспорта Москвы. Он был женат на Марии Александровне Пушкиной, старшей дочери поэта. Собственно, она и была хозяйкой этого дома. Мария Александровна была удивительной женщиной, достойной отдельного разговора. Она прожила очень долгую жизнь, пережила Октябрьскую революцию. Марию Александровну Пушкину-Гартунг встречает Л.Н. Толстой, и она производит на него очень глубокое впечатление. Ее внешний облик писатель взял за основу образа Анны Карениной. Есть разные трактовки этого обстоятельства: по одной из версий, он был впечатлен видом вальсирующей Марии Александровны, увидев ее в балетной зале нашего особняка, это нынешний конференц-зал института. И тогда же внешность Марии Александровны вдохновила возникновение образа Анны Карениной.

— Только внешность? Или были какие-то перипетии ее биографии, которые Толстого к чему-то подтолкнули?

— Нет, в ее биографии не было «романической» составляющей, центральной в образе Анны Карениной. Для создания образа был взят только внешний облик. Но этим не исчерпывается связь Марии Александровны с Толстым. Трагические обстоятельства ее личной жизни были связаны не с адюльтером: ее муж был обвинен в казнокрадстве. Он был человеком чести. Отвести эти обвинения полностью и убедительно он не смог и покончил с собой. Эта история была использована Толстым в пьесе «Живой труп». Потом литературные связи этого дома стали иными, если мы переходим в ХХ в. В пореволюционные годы здесь располагались одно из подразделений Коммунистической академии, Институт красной профессуры и Интернациональная Ленинская школа. Здесь готовят среди прочих будущих левых зарубежных писателей, друзей советской власти. Для первой половины ХХ в. — это цвет мировой литературы, западной в том числе. Друзья Советской России — это длинный список выдающихся писателей, от Ромена Ролана до Лиона Фейхтвангера. Не все они учились в этой академии, но именно здесь кристаллизовались принципы идейной работы с теми, кто составлял золотой фонд мировой литературы и был дружественен по отношению к молодой советской стране. В более близкие к нам времена в этих стенах бывали выдающиеся писатели, кто-то из них был членом нашего ученого совета, кто-то приезжал по приглашению Института мировой литературы, с кем-то были более глубокие контакты. Это длинный ряд выдающихся классиков от Михаила Александровича Шолохова до Мориса Дрюона, которого мы относительно недавно принимали в стенах нашего института. И тот и другой были членами нашей академии наук, писателями-академиками. А наш институт — центральный для литературной составляющей академических исследований.

— Бытует мнение, что исследования литературы — это не наука. Почитывать книжки в свое удовольствие, лежа на диване, — какая же это наука? Что вы можете тут возразить?

— Для того чтобы «почитывать книжки, лежа на диване», надо, чтобы эти книжки появились, оказались изданными. А это не просто техническая задача. Очень многие памятники литературы, которые мы знаем как законченные тексты, суть результаты творческого акта их создателей, а дальше их судьба могла быть разной. Многие из этих текстов не дошли до нас в законченном виде. Они могли доходить до нас в виде отрывков, фрагментов, разных редакций, разных рукописей. Между этими рукописями, если речь идет о древних текстах, могут проходить сотни лет истории. И должен прийти исследователь, который окажется достаточно квалифицированным, чтобы собрать целое из маленьких отрывков, из текстов, между которыми века истории.

— Взять хотя бы «Слово о полку Игореве» — какая была драматическая история с его обнаружением, многочисленными переводами...

— …и с пожаром, в котором погибает рукопись, обнаруженная Алексеем Ивановичем Мусиным-Пушкиным.

— То, что до нас дошел этот древний памятник, — заслуга тех ученых, которые им занимались на протяжении многих лет.

— Именно так. Это текстология, наука о подготовке текста. Она требует филиграннейшей, серьезнейшей работы. Здесь есть и лингвистическая, и палеографическая составляющие. Надо уметь работать с почерками, письмом различных исторических периодов и бумагой разных времен. Необходимо датировать и атрибутировать те или иные текстовые артефакты, такие как рукописи, чтобы понять их авторство. Не всегда очевидно, кто автор того или иного текста. Если вокруг авторства «Тихого Дона» М.А. Шолохова идут такие жаркие споры, то что говорить о древних текстах!

— А.С. Грибоедов или нет написал «Горе от ума», П.П. Ершов или нет написал «Конька-горбунка»...

— Да! Для кого-то шекспировский вопрос остается неразрешимым. Это поле и для спекуляций, и для серьезной научной работы. Как часто бывает в гуманитарных науках, выводы могут разделяться большинством исследователей, но у них нет презумпции абсолютной окончательности.

— Это не так, как, например, в математике: ты вывел некую формулу, и никаких споров вокруг нее быть не может?

— Я не специалист по естественным наукам, но даже в моем дилетантском сознании эта закономерность тоже относительна. В данной системе координат это так. А если мы переходим в другую систему координат с другими базовыми данными, там могут работать другие закономерности. В гуманитарных науках все-таки менее одномерные причинно-следственные связи, мы имеем дело с пространством духа, а в нем все сложно.

— В вашем институте есть множество отделов — античности, западной литературы, древнерусской литературы... Есть исследовательские центры, занимающиеся творчеством Л.Н. Толстого, Ф.М. Достоевского и Максима Горького. Почему были выбраны именно эти имена?

— Мы исследуем творчество многих русских писателей. У нас есть «собрат» в Петербурге — Институт русской литературы РАН (Пушкинский Дом), выдающийся научный центр, в основном занятый отечественными классиками. Но мы также этим заняты. Совсем недавно мы завершили издание полного собрания сочинений Пушкина в хронологическом порядке, издаем (или уже издали) собрания сочинений Гоголя, Блока, Леонида Андреева, Хлебникова, Платонова, Есенина, Маяковского, Алексея Толстого, Бабеля, так что далеко не только Львом Толстым, Достоевским и Горьким мы занимаемся. Мы носим имя Горького. Институт создавался в ознаменование 40-летия начала его литературного пути. В основу архивной коллекции института был положен его архив. Это крупнейший архив писателя ХХ в., в мире нет бо́льших по количеству единиц хранения.

— У вас даже есть музей Горького.

— Да. Максим Горький для своей эпохи — центральная фигура, теснейшим образом связанная не только с литературной, но и с более широкой исторической, общественно-политической средой. Среди его корреспондентов — крупнейшие политические и исторические деятели, вплоть до Ленина и Сталина, если говорить об отечественных фигурах. Но он не только с ними связан. Архив Горького — это в некотором роде документальный ключ ко всему мировому историко-культурному контексту конца XIX — первой трети XX в. Для нас это особо важный автор, мы выпускаем академическое собрание сочинений Горького, его основа — этот архив. У нас действительно существует музей Горького — это выдающийся особняк работы Шехтеля на углу Спиридоновки и Малой Никитской, построенный по заказу старообрядцев Рябушинских. После возвращения Горького из итальянской эмиграции в СССР писатель получает этот дом для жительства, там прошли последние годы его жизни.

Что касается научно-исследовательских центров Толстого и Достоевского, то они были созданы относительно недавно. Их учреждение было связано с необходимостью интенсифицировать исследования этих авторов в преддверии больших юбилеев. Юбилей Достоевского мы отметили несколько лет назад, юбилей Толстого нам предстоит в 2028 г. Большие задачи стояли и стоят перед наукой.

— Какие, например?

— Задача, которая вызывает у меня оторопь и ужас, я не знаю, как мы с ней справимся, — это издание нового собрания сочинений Л.Н. Толстого в 100 томах.

— Это больше, чем у Ленина в свое время!

— Предшествующее собрание сочинений Толстого было издано в 90 томах, оно выходило в первой половине ХХ в. Наша задача — сделать 100-томник. Пока мы подготовили меньше десятой части, но мы идем по этому пути. Чтобы эта школа имела крепкую базу, был создан толстовский центр. Нас поддержало руководство, была помощь и со стороны большого государственного оргкомитета, в который входят очень влиятельные люди. Наш учредитель — Минобрнауки — одобрил создание новых ставок для молодых ученых, и мы рады, что укомплектованы именно молодыми учеными: мы готовим смену.

— Значит, молодежь к вам идет. Это очень радует, потому что сейчас государство отдает приоритет другим дисциплинам — химии, физике, информационным технологиям...

— Принципиальная позиция нынешней дирекции — мы ориентированы на омоложение. Общий тренд последнего десятилетия был плохим. Те, кто пришел в профессию в начале 1990-х гг., очень быстро столкнулись с трудностями и покинули ее. Людей моего возраста (50+) в нашей сфере осталось крайне мало. А это означает конец школ. Слом эпох, драматичный переход от советского к постсоветскому времени сопровождался сворачиванием целых направления и школ. На это еще наложилась научная демографическая яма. С этим надо было что-то делать. И мы разработали целый комплекс мер по привлечению молодежи в институт.

— Чем вы их мотивировали?

— Мы очень активно вовлекаем их в грантовую деятельность — поиски возможностей, получение дополнительного финансирования через грантовые, конкурсные механизмы, участие в различного рода тематических конкурсах, связанных с юбилеями, памятными датами и т.д. Мы резко активизировали эту работу, и с какого-то момента это стало давать свои результаты: мы начали получать довольно много поддержанных проектов, куда вовлекали молодых людей. В результате сложилась ситуация, когда наши аспиранты сразу оказываются сотрудниками научных групп в грантовых проектах. Это дает им возможность более или менее свободно вздохнуть, не совмещать науку с работой на стороне, получать достаточные для жизни деньги, занимаясь профессиональной деятельностью. Это действенный механизм.

— Расскажите о тех направлениях работы, которые здесь развиваются, если говорить о литературе конца XIX — начала XX в.

— Изначально я специалист по Серебряному веку. Кроме того, меня всегда влекла проблематика, связанная с разнонациональными литературами, их взаимоотношениями, — то, что у нас называется компаративистикой. Эти аспекты вызывают мой особый интерес. В последние годы меня лично интересуют сюжеты, связанные с непрямыми связями истории и литературы — историко-политическими обстоятельствами литературного процесса. В первую очередь я занимаюсь русско-французскими литературными связями. Параллельно я активно изучаю французскую литературу в свете ее взаимоотношений с русской и другими европейскими литературами. Что мне особенно интересно? Неочевидные истоки зарождения европейского модернизма, связанные с политическими контекстами. Например, такое событие: поражение Франции во Франко-прусской войне. Эта война была в 1870–1871 гг., следствием ее стало объединение Германии, создание мощного германского государства и формирование политической ситуации, которая впоследствии привела к Первой мировой войне.

Но культурным следствием было зарождение нового типа эстетического сознания, которое мы сейчас чаще всего именуем модерном, новым искусством. В германском ареале это называют сецессионом. Вот эти исторические обстоятельства, оказывается, очень важны для эстетики, но не только для нее. Крайне интересны непрямые связи между историческими событиями, идеологией и литературой. Если посмотреть, когда возникает наибольший интерес к русской литературе, можно обнаружить удивительные закономерности: один из самых ярких всплесков произошел сразу же после поражения России в Крымской войне, как ее результат. В это время в Западной Европе формируется очень мощная индустрия пропаганды (прямо скажем, антироссийской), в которой принимает участие широкий круг видных деятелей культуры, включая знаменитого иллюстратора «Божественной комедии» Данте и «Дон Кихота» Сервантеса Гюстава Доре. Он выпускает объемный том «Истории Святой Руси» — сборник очень злых комиксов-карикатур, ставших образцом для современных политтехнологий.

— В чем, например, это выражается?

— Обычные карикатуры — это черно-белая графика. Но там есть одна страница, на которой просто красное пятно, а под ним написано: «Хотите понять, что такое эпоха Ивана Грозного? Просто бросьте взгляд на эту картинку». Мне кажется, что это вполне политтехнологический ход. Этим наполнена культура Западной Европы тех лет, в частности в сфере идеологии и политики. В то же время в литературе параллельно наблюдается резкий рост интереса к русской словесности, литературе, культуре. Выходят новые переводы Пушкина и других русских авторов. На фоне пропаганды, резкого противостояния из исторической, политической, идеологической русофобии рождается культурная русофилия. К рубежу веков эта русофилия станет фоном франко-русского союза, а потом Антанты — союза Франции, России и Англии, которые воевали против центральных держав. Эти политические связи будут важны для литературы, но тут интересно несовпадение векторов идеологии и литературы. Там — русофобия, здесь — культурная русофилия. В сфере культуры, духа работает неевклидова геометрия. Простые закономерности примитивного идеологизма сметаются. Литературная вселенная взрывает логику газеты.

— А это все — не «наука в себе»? Когда я разговариваю с биологами, физиками, химиками, мы видим, что те или иные фундаментальные результаты чаще всего приводят к практическим выходам, важным для всех людей. Чем важны для людей те вещи, о которых вы сейчас с таким энтузиазмом рассказываете?

—Мне кажется, людям будет невредно понять, что мир несколько сложнее, чем примитивные рассуждения идеологов в не самых умных телепрограммах или на страницах не самых интеллектуальных газет. Осознание этого факта вполне прагматично. На мой взгляд, это просто необходимо. Иначе мы с вами сваливаемся в яму стадного, некритичного, глубоко архаизированного сознания, неспособного к развитию. Как бы ни было сегодня тяжело, мы должны смотреть вперед.

— Ну и вообще, наверное, человечество должно развиваться в разных направлениях, не только в естественно-научном, но и в гуманитарном. Недаром же humanity — это и есть «человечество».

— Наверное, я не буду далек от истины, если скажу, что мы все понимаем: сегодня мир переживает кризисный момент. Завершается большой этап истории в несколько десятилетий, формируются новые зоны влияния, новые типы связей. Все это крайне болезненно, даже кроваво. Полагаю, что гуманитарная составляющая в качестве причины этого кризиса может быть наиболее влиятельна. Скорее это кризис гуманитарных ценностей как таковых, представления о ценностных системах. Это большой вопрос, выходящий за границы литературы. Я позволю себе упростить задачу и вернуться к вашей тезе, сказав, чем мы полезны для современного человека: хотя бы тем, что мы можем дать ему качественно подготовленную книгу, даже электронную. Мы должны ее сделать. Качественно подготовленный текст — это результат нашей работы.

— Какую роль, на ваш взгляд, играет бумажная, традиционная книга в жизни современного человека? У меня есть ощущение, что она все меньше ему нужна.

— Книга в том виде, в каком мы знаем ее в ХХ в., и литература — это вещи, не равные друг другу. Вообще, книжная культура — явление довольно новое и краткосрочное с точки зрения большой истории. Книгопечатанию Гутенберга всего-то несколько столетий. При этом словесная культура существовала тысячелетия до книгопечатания, даже до более или менее понятных нам форм фиксации текстов в рукописях, пергаментах и т.д. Бумажная книга Гутенбергова типа — не единственная форма презентации словесности. Мир относительно благополучно существовал до Гутенберга. Мир меняется. В той дигитальной реальности, в которой мы уже находимся сейчас и которая будет только усугубляться, понятно, что вес бумажной книги будет другой. Она станет менее важна. Мир будет не Гутенберговым. Но это не означает, что наступит катастрофа, апокалипсис. Это не так. Возникнет некая новая форма бытования духовных и словесных ценностей, новая форма презентации словесности. Полагаю, что бумажная книга останется как некий артефакт. Уже сейчас я вижу, что в молодой среде у наиболее читающих, серьезных молодых людей формируется разновидность определенного поведенческого снобизма — отказаться от электронной книги в пользу бумажной. Это поза, но мне она нравится.

— А у вас есть какие-то особые ощущения, когда вы листаете старинную книгу?

— Конечно. Это «гурманство», связанное с бумажной книгой в руках, — очень важная часть культуры. Оно не уйдет; может быть, станет менее распространенным, более элитарным, но это останется. Понятно, что массовая словесность, скорее всего, переместится в цифру. Мы от этого никуда не денемся. Я раньше таскал с собой в командировки чемодан томов. Сейчас можно этого не делать. Мне проще с багажом, потому что в планшете у меня есть все необходимое. Я заранее озадачиваюсь этим. Это удобство современной жизни. Но надо понять, что Гутенбергов мир кончается. Это не означает, что исчезает книга как таковая. Более того, нам надо осознать факт, что бумажный носитель с точки зрения большого времени цивилизации значительно надежнее как средство консервации, чем электронный носитель. Любой блэкаут, большая катастрофа — и электронная информация у вас пропадает.

— А «рукописи не горят».

— Рукописи рискуют выжить. Известно, что вода — очень хороший консервант. Многие пергаменты, рукописи, оказавшись затопленными, зачастую лучше выживают, чем рукописи во внешне более благоприятных обстоятельствах, существовавшие веками. Правда, речь идет о рукописях с другими материальными носителями, чем сейчас: нынешняя бумага похуже, да и чернила ужасные, но тем не менее.

— Что делать с тем, что люди вообще перестали читать книги — бумажные, электронные, любые?

— Это проблема. Меняется тип работы с информацией, тип сознания, вообще интеллектуальная культура. Современный человек живет в более дискретном мире с точки зрения потребления элементов информации. Ему труднее воспринимать большие сегменты, то, что мы называем нарративами, — объемные повествования, сложные системы причинно-следственных связей, что-то длинное. Клиповое сознание — это реальность. Куда это все выведет, пока непонятно. Пока мы видим, что изнутри этой клиповой реальности постепенно формируются более крупные, более сложные нарративы. Скажем, симптоматичен расцвет культуры сериалов. Мне кажется, что постепенный отход от чистой клиповости в сторону более сложно организованных повествований, систем, сюжетности — это тенденция.

— Вы думаете, интерес к большим книгам вернется через эти сериалы?

— Было бы глупо утверждать, что все так просто. История литературы и культуры показывает, что большие, длинные романы в их современном понимании — тоже довольно новая история. Это начинается только с эпохи Возрождения и достигает апогея в XIX в. До этого было иначе. Носителями больших нарративов были отдельные эпические певцы, которые много помнили и это воспроизводили, будь то носители гомеровской традиции в Греции или акыны в тюркских странах. Но это было профессией небольшого количества людей. Остальные просто слушали: сидят, выпивают, закусывают — и слушают акына. Недолго слушают. Вкус к большим повествованиям — это XVIII–XIX вв. Эти большие романы с продолжением получили название «роман-фельетон». Большинство из них издавалось не отдельными книгами, а впервые печатались в газетах, в так называемых подвалах. Feuilleter — по-французски «листать», это то, что быстро листается в газете. То есть большие книги, повествования для массового сознания — это невысокий жанр.

— Но в истории литературы роман поднялся до высот.

— Да, у того же Толстого это уже высочайший жанр. И  тут он смыкается с большой традицией эпоса. Достоевский вообще делал уникальную вещь: он соединил бульварную литературу и массовую криминальную линию с высокой мистерией. Это позволило культуре выйти в пространство постановки бытийных вопросов, где литература еще не бывала. А основа здесь — газетный гумус: кто кого зарезал, как студент какую-то бабку убил. Детективчик. Но из этого низкого материала рождается высочайшее мистериальное повествование. В сфере духа все очень неодномерно. «Из какого сора растут стихи» — неслучайно мы услышали это из уст Ахматовой. Вообще, низкое, массовое в истории культуры идет в ход. У нас уходит интерес к книге, к чтению, а во что это выльется дальше, мы не знаем. Надежда на то, что общие закономерности в сфере духа непросты и что в конце концов культура, литература побеждают логику хаоса и энтропии.

— Мне кажется, утрата интереса к чтению настоящих, серьезных книг связана еще и с тем, что сейчас очень много сериалов, компьютерных игр, разных видео, а это более легкое получение удовольствия, чем чтение. Но вижу по своим детям: если заставили себя попробовать почитать, а не найти краткий пересказ содержимого книги в интернете, то уже не могут оторваться, потому что открывают для себя вселенную чтения книги. Думается, если бы молодые люди чаще заставляли себя читать, то у них бы вырабатывался вкус к этому занятию.

— Совершенно верно. Здесь очень важно научиться ловить наслаждение текстом. Сладострастие от чтения. Эндорфины плещут, если ты правильно настроен. Я бы сказал, что не стоит бояться каких-то совсем простых вещей, надо рано приучать. Например, у детей есть естественный интерес к фэнтези. Вот тот же «Гарри Поттер». Пусть вначале его прочитают, а потом посмотрят. Или параллельно. Для нового поколения выработать навык чтения больших книг из многих сот страниц очень важно. И пусть это будет через «Гарри Поттера». Ничего страшного: это массовая, но хорошая и качественная литература.

Интервью проведено при поддержке Министерства науки и высшего образования РФ