О Владимире Степановиче Губареве я узнала много раньше, чем познакомилась с ним. Можно сказать, я росла на его эссе, интервью с учеными и книгах. Первой среди них был «Саркофаг» — пьеса о Чернобыльской катастрофе: Губарев был первым журналистом, побывавшим на месте трагедии.
На дворе стоял 1987-й, я училась на журфаке МГУ, росла в семье «секретного» физика и понимала, что случилось нечто страшное. Бесстрашие журналиста, который решил своими глазами всё увидеть и разобраться в произошедшем, вызвало восхищение и уважение. Смогла бы я поступить так же? Не знаю.
Я стала читать другие книги и очерки Губарева, которых к тому моменту было издано уже множество. Я еще не родилась, а он уже писал о тайнах Вселенной и открывал миру неизвестные страницы генетики.
Многие годы спустя мы вместе летели ночным рейсом в Новосибирск, чтобы подготовить для журнала «В мире науки» серию интервью с учеными. Сон как рукой сняло: всю дорогу, открыв рот, я слушала рассказы Владимира Степановича о великих мира сего, со многими из которых он был дружен.
Он пил чай (и не только) с Александровым и Харитоном, он запросто заходил в гости к Флёрову и Марчуку, он был на «ты» с теми, кому сегодня поставлены памятники. Стало ясно: судьба подготовила мне удивительную встречу.
В Новосибирске было много работы, и мы почти не разговаривали. Как-то вечером я зашла к нему в гостиничный номер с каким-то вопросом и увидела, что Владимир Степанович работает, пишет на ноутбуке интервью с одним из наших героев.
В самолете, опять оказавшись рядом, мы тоже не поговорили: Губарев опять работал. На расшифровку свои беседы с учеными он никогда не отправлял: говорил, что теряется живость общения. И любил писать по горячим следам, пока свежо воспоминание.
Потом мы не раз пересекались, говорили по телефону. Иногда я просила его совета. Владимир Степанович был необыкновенно открытым, щедрым, великодушным человеком. Он с готовностью делился своими знаниями, старался передать опыт, охотно знакомил с интересными людьми. Не раз он меня хвалил, прочитав какое-нибудь интервью. Звонил, иной раз ближе к ночи, и бросал в трубку: «Ну, Лескова, молоток!» Это необыкновенно стимулировало и окрыляло.
Наука стала для него образом жизни: он разбирался во многих вопросах почти как специалист и умел популяризировать даже сложные вещи так, что становилось не только понятно, но и интересно. После материалов Губарева не могло остаться вопросов, зачем нужно строить мощные орбитальные телескопы или погружаться в морскую бездну. Это нужно, потому что без всего этого наше существование потеряло бы смысл.
Мне казалось, что его не возьмет никакая болезнь. Он как будто спорил со временем. Губарев, несмотря на преклонный возраст, был энергичен и неутомим. Но так лишь казалось.
25 января я сидела напротив Юрия Цолаковича Оганесяна в его лаборатории ядерных реакций в ОИЯИ. Мы говорили об открытии новых химических элементов, о том, что синтезировать их становится все сложнее. Я спросила, будет ли когда-нибудь завершена таблица Менделеева, и он ответил, что все имеет конец. Не только человеческая жизнь.
В этот момент раздался звонок, и академику сообщили о смерти Владимира Степановича. Оганесян был глубоко потрясен и долгое время не мог продолжать нашу беседу. Мы молчали, потому что говорить стало трудно. «Я сказал, что все имеет конец, — наконец сказал Юрий Цолакович. — Это так, но смириться с подобными потерями невозможно».
Губарев был последним из могикан, настоящим гуру научной журналистики, каких больше нет и не будет. Но те, кто знал его, работал рядом с ним, читал его книги, статьи и эссе, никогда не смогут халтурить, врать, кривить душой. Своим примером он учил нас профессионализму, честности и смелости.
Наталия Лескова
Фото: Николай Малахин
