Когда мысль обретает форму: скульптор Георгий Франгулян и портреты интеллектуальной эпохи

Георгий Вартанович Франгулян — один из тех редких художников, над произведениями которого нужно думать. Его герои — представители интеллектуальной элиты: ученые, писатели, мыслители. В этом интервью он рассказывает о том, как искусство может не только воплощать образы, но и передавать дух науки и времени.

— Знаменитый фотограф Юрий Рост сказал: «Если вы, глядя на работы Франгуляна, о чем-то думаете, он уже достиг результата». Вы это закладываете в свой замысел или это происходит спонтанно?

— Не знаю, это все же происходит не спонтанно, а всегда по-разному. Никто не знает. Как говорил Михаил Жванецкий: «Талант — как собака. В какой переулок затянет, неизвестно». Плюс характер.

— Герои ваших скульптур — это в высшей степени интеллектуальное сообщество, практически одни гении: А.С. Пушкин, И.А. Бродский, И.Э. Бабель, Альберт Эйнштейн, Д.Д. Шостакович, А.И. Хачатурян, Б.Ш. Окуджава, М.А. Булгаков, С.Я. Маршак. Вы выбираете этих героев? Или они вас?

— По-разному. Бывает, это просто заказ на какую-то тему. Бывает, что я не жду, а сам что-то делаю и потом предлагаю. Монументальное искусство связано с большими деньгами, с заказчиками. Это очень тяжелый труд, переговорный и, как правило, растянутый во времени. А иногда я делаю просто потому, что мне хочется. Быстро делаю, ну а потом как пойдет. Иногда я дарю.

— Я хотела у вас спросить о скульптуре М.А. Булгакова, все помнят об этом конкурсе.

— Моя работа с этим конкурсом никак не связана.

— А как у вас возник образ писателя, парящего над рукописями?

— Это происходит мгновенно. У меня вообще замыслы рождаются очень быстро. Если мне по телефону что-то говорят, у меня уже есть решение. Там какая-то машинка работает, крутится.

— А бывает так, что на следующий день вдруг возникает другая идея?

— Как правило, первая побеждает. Да, бывают какие-то сомнения, а потом все равно возвращаешься. Ну, это у меня, я не говорю за всех.

— В прошлом интервью мы говорили о вашем математическом прошлом.

— Это очень громко звучит. Я просто учился в школе, которая мне была не по зубам. (Московская физико-математическая школа № 2. — Примеч. ред.)

— Вы тогда сказали: «Хочешь не хочешь, а математика тебя развивает. Как ни сопротивляйся, это происходит».

— Наверное, это так. Я постоянно вспоминаю школу с благодарностью, потому что это была уникальная школа. И там были уникальные педагоги и уникальный директор — Владимир Федорович Овчинников, который работал до 90 лет. Мы дружили, у нас была практически семья. Учителя были фантастические — и по математике, и по литературе. У меня классным руководителем был Феликс Александрович Раскольников. Он же преподавал литературу. Мы читали все, что надо было читать. Я нормально окончил школу, но уже в десятом классе понимал, что это не мое.

— Читала, что после кончины директора выпускники собирали деньги на памятник, и вы сделали горельеф, на котором он изображен идущим в школу, и подарили его школе.

— Да. Я помню, что он жил за углом в казенной квартирке и оттуда этот угол обходил и шел в школу. Просто эта картина у меня перед глазами, я это и сделал.

— Все-таки какая-то связь с наукой все равно просматривается в вашей работе. Расскажите, как вы работали над фигурами на здании Российской академии наук.

— Архитектор этого здания Юрий Павлович Платонов рискнул и пригласил меня. Тогда многие академики мечтали о такой работе, а я был молод, и он меня позвал и говорит: «Ты можешь что-нибудь придумать?» Он мне темы не давал, просто показал проект. Вот этот двор, он уже был выстроен. Вы знаете, это же был долгострой, 25 лет, по-моему, строили. И я подумал: раз академия, значит амфитеатр, Греция… Здесь должна быть античная тема. Я нарисовал, через два дня принес ему эскизы.

— Вы их за два дня сделали?

— Ну, затянул немножко (смеется). Ю.П. Платонов говорит: «Меня устраивает. Давай я тебя отправлю в Грецию, тебе надо съездить». Я не отказался. Объездил всю Грецию на машине, посмотрел все памятники, хотя я это все знал. Просто увидел в натуре. Потом я приехал и сделал маленькие образцы — сначала пластилиновые, потом бронзовые. А потом больше, больше, больше… Там все фигуры по пять метров, кроме одной — «Воздух». Эта фигура сидит, а если встанет, будет семь метров. Если посадить пятиметровую фигуру, будет несоответствие. Поэтому здесь сбой, но этого никто никогда не увидит. Они все смотрятся одинаково. Это единственная тайна, секрет, который там есть.

— Это была интересная работа?

— Ну что вы! Получить такой заказ, в таком месте… Но то, что вы знаете, то, что стоит, это только часть замысла. На углу здания, снаружи, на склоне перед Москвой-рекой должна была стоять огромная символическая композиция: колесо прогресса, диск, который катится, а ось — символы науки и техники. Двадцать метров высотой. Эта композиция просто парила бы над Москвой. Я даже придумал, как она должна стоять, чтобы ее не снесло ветром. И там сейчас стоит огромный облицованный куб. Это постамент для моей той скульптуры. Но рухнул Советский Союз, деньги ушли из академии и все повисло. Очень жалко, что комплекс не состоялся до конца.

— Обидно.

— Таких проектов у меня очень много, которые не реализованы. Я бы и сейчас сделал.

— А может быть, поднять этот вопрос?

— Сложно. Если честно, уже не те физические силы. Дух остался, а физические силы уходят. Дело в том, что я не использую наемный труд. В этом мое, так сказать, отличие от других. Я все делаю сам, своими руками, даже отливаю. Последние несколько лет перестал, потому что отравился парами металла. Я отливал скульптуры с 1983 г. Литейщики в горячем цеху столько лет не льют, сколько я лил.

— А почему вы решили взять литейное производство на себя?

— Его просто не было. Были государственные заводы, где делали крупные заказы, а пластику невозможно было отлить. В 1982 г. я побывал на симпозиуме в Венгрии, увидел, как там льют, и был потрясен доступностью этого процесса. Я у них научился. Приехал домой, построил литейку во дворе и сразу стал отливать большие скульптуры. Потом уже венгры ко мне приезжали, учились их отливать. В общем, это был прорыв.

Я сам отливал все, что делал. И Булат Окуджава, и Иосиф Бродский отливались здесь, во дворе моей мастерской. Из 20 моих памятников, которые стоят в Москве, 14 отлиты здесь моими руками. Это вредное производство. Но в художественном смысле это единственно верный путь, потому что ты, даже придумывая, уже знаешь, как это будет выглядеть. То есть ты металл чувствуешь уже в этом: как он будет звучать. Ты видишь на выходе работу. Когда что-то рисуешь, ты должен знать, что из этого может быть на выходе. Понимаете, это не просто каракули, а ты уже смотришь вперед. А иногда там возникает что-нибудь, за что можно ухватиться. Так было, во всяком случае. А как будет, никто не знает.

— Вы создали много мемориальных досок. Все разные, каждая совершенно исключительна. Чем вам интересна эта работа?

— Мне интересно все. У меня есть ювелирные вещи, которые я делаю, и они ни на что не похожи. У меня вообще такой принцип. Если моя работа похожа на мою предыдущую работу, я ее не делаю. На чью-то — тоже. Поэтому у меня все работы разные. Иначе мне просто неинтересно. Важно, чтобы тебя узнавали в любой работе, чтобы ваше лицо, ваш почерк был виден в любой вещи. Например, «Белый город» на Белорусской. (Композиция расположена на территории бизнес-центра «Белая площадь». — Примеч. ред.) Она из нержавеющей стали, но все равно видно, что это Франгулян. Вот и все.

— Не могу не вспомнить о мемориальной доске Сергею Петровичу Капице.

— Я счастлив, что обратились именно ко мне, а не к другому художнику, с предложением создать это произведение. Огромное чувство любви и уважения, которое я испытывал к Сергею Петровичу, я перенес в эту скульптуру. Что касается замысла, это необычное решение. Сергей Петрович прожил в этом доме (Ленинский пр., 13) 63 года. Это расстояние в одну жизнь, а иногда и не в одну. Он здесь работал и жил. Поэтому я изобразил его и молодым красивым человеком, который сюда приехал, и уже в состоянии глубины, понимания того, что ему удалось сделать в жизни. Вот два портрета – от и до. С одной стороны и с другой. Скульптура, как мне кажется, входит внутрь этого дома кубом и появляется другое измерение, которое нужно ощутить изнутри. Такова была моя задача. Как говорил Сергей Петрович: «В молодости я брал умом, а сейчас беру красотой». По-моему, это блестящая, остроумная фраза, и я постарался ее воплотить.

— Георгию Николаевичу Данелии вы сделали чудесную доску.

— Это была целая история. Любая доска ставится не раньше, чем через пять лет после смерти. Во-первых, доску долго пробивали. А потом, когда наконец сказали «да», я делал еще пять лет. Она у меня давно отлита, стояла здесь во дворе, а в этом году удалось установить, хотя очень хотелось это сделать сразу. Слишком яркая фигура. И он хотел, чтобы я сделал. Данелия у Юрия Роста спрашивал: «Слушай, вот я умру, а мне памятник поставят?» Юра говорит: «Боюсь, не поставят». — «А доску мемориальную сделают?» – «Ну, доску, может, сделают». — «Пусть Жора сделает». У меня была идея, которая ему понравилась. Но мы не успели, он не дождался.

— Памяти Ирины Александровны Антоновой вы тоже делали доску.

— Две. Одна — на Пушкинском музее. Другая — на доме, где она раньше жила: Покровский бульвар, 14/5. Я боролся за этот дом, потому что хотели установить на новостройке на Ленинском проспекте, где она жила последние годы. Я считал, что это недостойно. С Ириной Александровной я многие годы был в очень хороших отношениях. Я ей показывал свои памятники. Потом она же сделала мою персональную выставку в Пушкинском музее. Она для меня была большая личность и таковой остается.

— Мы делали фильм «Видеомемуары Ирины Антоновой», она просто сидела и рассказывала о себе. И она тогда сказала, что в России хорошо и много читают, но пластические искусства воспринимаются не так успешно. Вы согласны с этим?

— Да. Я бы обязательно давал в школе обзорный курс по истории искусств. Это как слушать с детства хорошую музыку. Это воспитательный процесс. Мне повезло, я с детства окунулся в изобразительное искусство. Я еще в Тбилиси собирал открытки, связанные с передвижниками. И мне не хватало открытки с изображением картины И.Е. Репина «Иван Грозный убивает своего сына» (название картины — «Иван Грозный и сын его Иван 16 ноября 1581 года». — Примеч. ред.).  Я тайком от всех наскреб три рубля, положил в конверт, послал в Третьяковскую галерею с просьбой прислать мне открытку. Прошло месяцев пять, и я ее получил. Я спал с этой открыткой. Вот такая очень трогательная история.

— Вы рано поняли, что хотите быть художником?

— Нет, вообще не собирался, это просто мне нравилось. Я собирался стать физиком, математиком. Тогда вышел фильм «Девять дней одного года». Мы все хотели быть похожими на Владимира Баталова, на Иннокентия Смоктуновского. Единственное — я рисовал карикатуры в школьной газете.

— Вы еще рассказывали, что в школе ставили спектакль, который вы оформили.

— Да. Это был уже десятый класс, мы ставили трагедию Софокла «Филоктет». Я играл Одиссея, сделал краги и все остальное.

— После окончания школы вы сразу поступили в Строгановку (Российский государственный художественно-промышленный университет им. С.Г. Строганова)?

— После школы я сразу срезался и не поступил, потому что не готовился. Я сейчас понимаю, что меня тогда нельзя было принять. Когда я увидел глаза моей мамы, понял, что у меня нет выхода. И тогда я взялся за голову: 20 рисунков в день, не ходил ни в кино, никуда… И через год я поступил. Это неплохой результат — поступить со второго раза в Строгановку. На соседней от нас улице была мастерская скульптора Георгия Ивановича Мотовилова, и я туда пришел. Он заведовал кафедрой в Строгановке. И он говорит: «Ну, принеси что-нибудь». Я принес фигурки из пластилина а-ля Микеланджело. Он посмотрел, говорит: «Неплохо. Возьми у меня глину, вылепи портрет в натуральную величину и принеси». Я посадил отца на кухне, вылепил его портрет и принес ему. Он сказал: «Ты никогда не лепил?» Я говорю: «Никогда не лепил». — «Я тебя приму». И я к нему ходил. Он удивительным образом все бросал, садился со мной, показывал фотографии. На самом деле, он мне рассказал очень много важного. В этом возрасте, когда ты ничего не знаешь, запоминаешь навсегда. Он мне дал, может быть, главный ключ к моей профессии. Я до сих пор им пользуюсь: «Читай, слушай музыку, люби женщин». Это не так трудно (смеется).

— Но вы сами никогда не преподавали?

— Нет, я не хочу. У меня всю жизнь на себя самого времени не хватает. Это раз. Во-вторых, это же серьезное занятие, ты берешь на себя ответственность. Когда меня приглашали где-то преподавать, я говорил: «Давайте так, как в древности было. Дайте мне трех-четырех учеников в мастерскую. Будут мне помогать, и я дам им диплом». Но они на это не пошли. И это большая ошибка, потому что, когда ты рассказываешь что-то, сидя в мастерской и просто болтая, ты можешь сказать такие вещи, которые не скажешь с кафедры.

— Я хотела спросить вас еще об одной вашей работе — «Стене скорби».

— Был объявлен конкурс, и были представлены 336 проектов. Это самый большой конкурс, который я помню. Я вообще в конкурсах мало участвовал, но тут посмотрел на состав жюри. Он был уникальным. И я выиграл. Был крайне удивлен.

— А вы уже знали, как будете делать?

— Я это знал через день. Сразу сделал эскиз. Это не так сложно, если правильно видеть. В монументальном искусстве есть определенные задачи. Их просто не надо игнорировать. Надо очень хорошо знать архитектуру. Если ты ее не знаешь, нельзя идти в монументальную скульптуру. Поэтому прежде всего оцениваешь ситуацию, а там решение приходит в голову само собой, тут же обрастает всякими подробностями.

— Вы помните свой первый успех?

— Вы знаете, успех ко мне пришел сразу, с самого большого заказа в Советском Союзе. Мне предложили сделать маленькую работу, а я увидел место и предложил огромную. Это было в 1973 г. Это самый большой памятник в Сибири, который до сих пор стоит в Новокузнецке: 60 фигур. Я над ним работал четыре года — в Москве было негде, я арендовал церковь в Калуге.

— У вас огромный список сделанных работ…

— …и огромное количество нереализованных проектов. Я очень много хотел бы сделать, доделать. Но грех жаловаться, что-то все-таки сделал. В Венеции стоит только одна работа современного художника — и она моя.

— «Ладья Данте»?

— Да, 18 лет уже стоит. После этого мне заказали распятие для церкви Сан-Франческо в Равенне, где похоронен Данте. В Брюсселе, в Бельгии — мой памятник Пушкину, в Антверпене — памятник Петру I, он входит в десятку местных достопримечательностей.

— А ваша последняя работа в Москве — «Великий князь»?

— Да. Эта работа лет восемь назад была задумана немножко в другом виде. (Памятник великому князю Сергею Александровичу Романову и великой княгине Елизавете Федоровне установлен на площади у метро «Третьяковская». — Примеч. ред.) Потом меня попросили ввести религиозные мотивы. По-моему, первый вариант был сильнее...

— Вы считаете себя новатором?

— Ну, знаете, считать себя кем-то не надо, надо работать. Пусть потом считают. Что значит «новатор»? Я знаю, что у меня совесть чиста, я ни у кого ничего не украл, никаких идей. Но все, что сделано до меня, историю искусств, я знаю хорошо. Конечно, моя опора там, все оттуда. Любые новаторства вырастают оттуда. Кто это понял, через это прошел, тому доступно все, в любом жанре. Потому что законы сильно не меняются, будь то абстрактная скульптура или реалистичная. На самом деле, если говорить о серьезном искусстве, я в последние годы к этому тяготею все больше и больше, потому что темы, которые сейчас доступны, мне не очень интересны. А пластические идеи, пластические находки выражают мое нутро. Поэтому мне это очень интересно.

Фотографии и эскизы работ предоставлены  — Георгием Вартановичем Франгуляном.