Спасая наследие академика Ольденбурга. Академик Михаил Бухарин об экспедициях в Восточный Туркестан и Монголию

В 2024 г. Российская академия наук вместе со всей страной будет праздновать 300-летие. Развитие и история РАН неразрывно связаны с экспедиционной деятельностью. Первые академические экспедиции позволили ученым впервые описать целый ряд регионов, собрать богатейший материал о флоре и фауне, культуре и истории разных народов. Эти коллекции обогатили музеи страны и дали старт развитию региональных научных направлений.

Во всем многообразии академических экспедиций есть и те, которые мало известны широкой аудитории, но именно их результаты порой становятся наиболее значимыми источниками информации для всего мирового сообщества историков, археологов и искусствоведов. Такими стали экспедиции в Восточный Туркестан и Монголию конца XIX — начала XX в. Это время в истории российской науки неразрывно связано с научной и административной деятельностью руководителя Русских Туркестанских экспедиций академика Сергея Федоровича Ольденбурга, который так и не смог опубликовать результаты своей работы. Это сделал уже в наши дни коллектив историков под руководством академика Михаила Дмитриевича Бухарина. О значении Туркестанских экспедиций для исторической и археологической науки, а также о судьбе академика Ольденбурга — наш разговор с Михаилом Дмитриевичем.

— Если в целом говорить о значении академических экспедиций для истории России, то какова их роль в развитии государства?        

— Экспедиция — это форма научной деятельности, свойственная целому ряду научных направлений. Экспедиции проводятся для изучения истории, геологии, явлений из области физики Земли, исследования океанского простора и т.д.

Будучи историком, я могу говорить об экспедициях, проходивших в рамках исторических исследований. Если обратиться к истории первых экспедиций, то все они организовывались как комплексные. А исторические сюжеты рассматривались как одна из их интегральных частей.

Комплексный характер экспедиций проявлялся в том, что ученые, которых направляли с научными целями за казенный счет, осуществляли практически весь спектр исследований флоры, фауны, археологии и этнографии. Так, в указе о первой российской научной экспедиции Даниэля Готлиба Мессершмидта сказано, что он должен заниматься вообще «всем достопримечательным». То есть все, что попадалось ему на глаза, он должен был фиксировать, комментировать и присылать в виде отчета в Санкт-Петербург. Экспедиция была, есть и останется базовой формой научного исследования. Особенно для археологов.

— Поговорим подробнее об изучении Восточного Туркестана и Монголии. В чем состоял главный интерес государства и академии в исследовании этих территорий?

— Вопрос не самый простой. Вы его сформулировали таким образом, словно у государства и научного сообщества интересы в этом отношении совпадали. Но при обращении к архивным документам (а мы собрали и опубликовали уже пять томов) станет ясно, что у государства не было прямого интереса в археологическом и искусствоведческом исследованиях этих областей. А научное сообщество с боем выколачивало жалкие крохи на организацию экспедиций. Отечественные ученые с завистью смотрели на деятельность зарубежных коллег, прежде всего немецких экспедиций, финансирование которых было значительно более щедрым, а интерес к экспедициям со стороны не только государства, но и разного рода частных структур — более высоким.

Трудно представить, удалось ли отправить какую-либо экспедицию в Монголию и Восточный Туркестан, если бы медиатором, главным переговорщиком между научной средой и государством не выступал непременный секретарь Императорской академии наук Сергей Федорович Ольденбург, лично возглавлявший две экспедиции в Восточный Туркестан.

Если говорить о первой из российских экспедиций, Монголо-Туркестанской экспедиции 1898 г., то ею руководил друг и коллега С.Ф. Ольденбурга — Дмитрий Александрович Клеменц. По рукописным отчетам Д.А. Клеменца можно сделать вывод о том, что основными интересами участников экспедиции были геологическое исследование Монголии и поиск месторождений полезных ископаемых. Прямо об этом не говорилось, и Д.А. Клеменц не был профессиональным геологом. Но при этом 90% его рукописного дневника заполнено подробностями о форме грунта и о породах, которые видели участники экспедиции. Складывается ощущение, переходящее местами в уверенность, что характер этой экспедиции все-таки не был комплексным, а археология была в данном случае направлением подчиненным. Думаю, что основной задачей экспедиции был поиск полезных ископаемых, которые можно было бы, разведав, добывать и использовать для нужд государства.

В целом, если вспомнить первые академические экспедиции XVIII в., в те годы государство вполне четко формулировало свои интересы. Они были связаны прежде всего с возможностью эксплуатации территорий. Конечно, научный интерес присутствовал, а ученые имели полную свободу в том, чтобы описывать, фиксировать флору, фауну, народы, изучать языки и т.д. Но тем не менее в контрактах на отправку этих экспедиций государственный интерес фиксировался абсолютно четко.

В более поздних экспедициях, которые организовывали уже в эпоху бюджетного дефицита рубежа XIX и XX вв., подобная информация отсутствовала. Если у государства и был какой-то интерес, опять же прямо не высказанный, то он скорее находился в сфере геополитики. На это влияло соперничество, в том числе и в научной сфере, с Великобританией и ее союзниками, прежде всего Германией, за контроль над различными очагами культуры, наиболее интересными памятниками древнего искусства в Восточном или, как еще говорят, Китайском Туркестане.

— В опубликованных вами материалах используются письма ученых, в том числе Сергея Федоровича Ольденбурга, которого вы упомянули. Археологические исследования Восточного Туркестана неразрывно связаны с личностью академика Ольденбурга. Что это был за человек? Каков его вклад в исследование упомянутых территорий?

— На мой взгляд, личности Сергея Федоровича Ольденбурга можно посвятить целый лекционный курс. Он был частью той самой русской интеллигенции — как дореволюционной, так и послереволюционной. И через его жизнь, словно сквозь призму, проходят несколько десятилетий истории страны в своем очень ярком выражении.

С.Ф. Ольденбург был ученым и государственным деятелем. Он занимал должности члена Государственного совета, министра народного просвещения, в 1917 г. — члена Временного правительства. И, что самое важное, всю свою жизнь Сергей Федорович посвятил служению российской науке, отстаиванию ее интересов в самых сложных, самых неблагоприятных ситуациях. Последних в его жизни было гораздо больше, чем ситуаций благоприятных.

С.Ф. Ольденбург получил прекрасное образование. Ему очень повезло, ведь у него были замечательные учителя и патроны. Прежде всего, это академик Виктор Романович Розен, который составил ему протекцию в научно-административном направлении. Барон Розен знал, кому покровительствовать. Среди его учеников было немало блестящих, выдающихся ученых. Поколение тех, кто родился в 60-е гг. XIX в., было совершенно уникальным. Многие из них вскоре стали звездами первой величины. Я не беру в расчет другие научные направления. Но история, археология, востоковедение в тот период обогатились действительно выдающимися учеными, вклад которых и сейчас ощущается как первостепенный. С.Ф. Ольденбург был одним из них.

Нельзя сказать, что он был наиболее выдающейся фигурой, хотя бы потому, что свою собственную научную карьеру ему пришлось принести в жертву служению административному. Четверть века он занимал должность непременного секретаря Императорской академии наук, которая с 1917 г. стала Российской академией наук, а затем Академией наук СССР. С.Ф. Ольденбург неоднократно порывался оставить эту должность, поскольку она съедала все его время, не оставляя никаких возможностей для научной деятельности.

При этом С.Ф. Ольденбург за свою жизнь написал более 500 научных работ, но в основном это были небольшие заметки, рецензии, статьи в популярных журналах. Ту науку, к которой он стремился, — скрупулезное изучение литературы, текстов, работу над не дешифрованными тогда еще рукописями, привезенными из Восточного Туркестана, — пришлось оставить. На должности непременного секретаря академии наук он вел фактически всю текущую работу. Конечно, в академии наук был президент. Но тогда президент был фигурой в значительной степени представительской, а всей «текучкой» занимался непременный секретарь.

И работы было очень много. Поэтому и участие С.Ф. Ольденбурга в туркестанских экспедициях неоднократно срывалось. Впервые ему удалось сформировать небольшой отряд под своим началом и провести разведочную экспедицию только в 1909 г. Эти экспедиции финансировал Русский комитет для изучения Средней и Восточной Азии в историческом, археологическом и лингвистическом отношении, находившийся в структуре Министерства иностранных дел. При этом Ольденбург представлял в деятельности этого экспедиционного отряда Российскую академию наук, а своих помощников набирал по собственному усмотрению. Академиков среди них не было.

История этой экспедиции полна нескрываемого драматизма (во время первой экспедиции скончалась его мама, во время второй — его брат Федор). Только представьте: крупный государственный деятель, непременный секретарь академии наук оказывается в весьма отдаленных, климатически сложных регионах в сопровождении местного провожатого на бескрайнем просторе степей и гор. В какой-то момент у него украли револьвер и он остался без оружия. А оно было необходимо для защиты. На кассу экспедиции — простой деревянный ящик — неоднократно покушались. В таких сложных, неуютных условиях Сергей Федорович провел две экспедиции. Результаты были получены исключительные, но и стоили они ему очень многого.

Последние годы жизни С.Ф. Ольденбурга были омрачены довольно тяжелой депрессией. Его минули прямые репрессии, хотя он фигурировал в репрессивных списках в конце 1920-х гг. Однако чья-то заботливая рука вычеркнула его из окончательного списка. Но вместо того чтобы наградить С.Ф. Ольденбурга или хотя бы выразить благодарность, сказать простое человеческое спасибо за 25 лет непрерывного научного и научно-административного подвига, его по телеграмме Сергея Мироновича Кирова просто вышвырнули с этого поста. На этом его деятельность на посту непременного секретаря закончилась. Да, Ольденбургу устроили прощальный юбилей в 1933 г., но стенограмма этого действа производит жалкое впечатление. Как по составу участников, так и по тональности выступлений С.Ф. Ольденбург заслужил не такие проводы. Его близкий друг В.И. Вернадский, другой выдающийся ученый и многогранный человек, был рядом с ним в последние годы жизни. И в 1934 г. буквально на руках Владимира Ивановича С.Ф. Ольденбург скончался в своей квартире. Академик В.И. Вернадский в своих дневниках неоднократно отмечал, как тяжело эмоционально жилось Сергею Федоровичу в последние годы его жизни. Он был просто раздавлен.

Новая советская действительность, напор нового поколения, которое уже не жило наукой, а рассматривало историю как возможность сделать политическую карьеру, очень давили на Сергея Федоровича. И, конечно, тяжким грузом ложилось на него осознание того, что он не сумел довести до печати главное дело своей научной жизни — результаты изучения памятников буддийского искусства и архитектуры. Главным из этих памятников был Цяньфодун, «Пещера тысячи Будд». Собственно, именно этот памятник составлял главный предмет изучения в ходе второй Русской Туркестанской экспедиции, которая работала на нем в 1914–1915 гг.

Строго говоря, этот памятник не находится в Восточном или Китайском Туркестане. Он расположен еще восточнее, в провинции Ганьсу. Но экспедиция уже получила условное наименование «Восточно-Туркестанская». Поэтому и исследователи условно называют эту территорию Восточным Туркестаном.

Экспедиция С.Ф. Ольденбурга сумела сделать больше, чем любая другая из работавших на этом памятнике. И тем не менее, потратив значительные силы на работу на самом памятнике, на подготовку к печати, на поиск денег для того, чтобы выпустить в свет «Описание пещер Чан-фо-дуна близ Дунь-хуана», Ольденбургу пришлось отстаивать желание опубликовать эту работу прежде всего в Советском Союзе, а не в зарубежных изданиях. Но у государства не было никакого предметного интереса к этой работе. Уже в середине 1920-х гг. С.Ф. Ольденбург, отчаявшись, согласился на то, чтобы книгу приняли зарубежные издательства. Но и здесь ничего не вышло. Поэтому дело всей своей жизни Сергей Федорович так и не увидел вышедшим в свет. И это одна из его личных трагедий как ученого и администратора.

Когда мы говорим о личности С.Ф. Ольденбурга, мы, конечно, ассоциируем ее с неким блеском дореволюционной науки, выдающимися свершениями. Но мы должны помнить и о том, в каком трудном положении академия оказалась после революции 1917 г., какую тяжелую посредническую деятельность приходилось вести С.Ф. Ольденбургу между старым составом академии и новыми властями. Скольких нападок и обвинений, как правило, безосновательных, в коллаборационизме с новыми властями ему это стоило! Сколько ехидных шуточек было отпущено в его адрес! В какой-то момент он просто махнул рукой и перестал оправдываться.

В конце 1920-х гг. в результате ряда структурных реформ академия была окончательно советизирована, старый состав академиков был разбавлен несколькими десятками новых членов. Эпоха Ольденбурга в академии наук естественным образом закончилась. Но его вклад в то, что академия наук как таковая осталась на плаву, а наука в стране в 1920-е гг. продолжала развиваться, в то, что диалог между научной средой и государством был налажен, весьма и весьма значим.

— Правильно ли я понимаю, что опубликовать его труды удалось только недавно?

— Да, это так. После кончины С.Ф. Ольденбурга в 1934 г. его коллега, индолог академик Федор Ипполитович Щербатской, ряд других коллег, его вдова Елена Григорьевна сформировали небольшой коллектив, чтобы перепечатать рукописный черновик, который подготовил Сергей Федорович, и раскрыть сокращения. К сожалению, до конца довести эту работу не получилось. Они подготовили три машинописных экземпляра. Но Ф.И. Щербатской был уже весьма пожилым человеком, и в ходе этой работы его постиг инсульт. Его рукописная правка на машинописи видна, но он не работал с рукописью. С ней работали Елена Григорьевна Ольденбург и машинистка Ольга Александровна Крауш, которые не разобрались в сокращениях и в номенклатуре.

Тем не менее в нашем распоряжении были три машинописных экземпляра работы С.Ф. Ольденбурга и рукописный черновик. Один экземпляр хранится в Санкт-Петербургском филиале Архива РАН, второй — в Государственном Эрмитаже в отделе Востока и третий — в Институте востоковедения, ныне это Институт восточных рукописей РАН.

Мы пошли другим путем: начали кропотливо вчитываться в рукописные черновики. К почерку С.Ф. Ольденбурга я давно привык — он не самый простой, но и не самый сложный. Среди тех академиков, с научным наследием которых мне доводилось работать, бывали почерки куда сложнее.

С.Ф. Ольденбург писал прямо в поле. Порой видны следы шершавого камня, на котором лежала бумага. Иногда он явно ощущал дефицит бумаги и тогда пускался на разного рода хитрости. На листе в клетку он сначала исписывал нечетные строки, потом четные, затем писал по периметру. И во всем этом нам нужно было найти какую-то логику. Конечно, эта чересполосица сбивала с толку. К тому же большая часть текста написана сокращениями. Но в конце концов во всем этом удалось разобраться.

Когда мы полностью прочитали рукописный текст Сергея Федоровича, а это несколько сотен листов, я стал сравнивать его с машинописью. Оказалось, что если современный исследователь возьмет машинопись и отправится в пещеры, которые исследовал С.Ф. Ольденбург (а их более 450), то он в них заблудится, поскольку номенклатура передана неверно. Пришлось отложить машинопись в сторону и обходиться без нее.

Местами, там, где рукописный текст было совсем сложно прочесть, я, конечно, сверялся с машинописью. И если текст совпадал, это давало мне определенную уверенность в том, что прочитано верно. Но прочесть — это только одна сторона вопроса. Необходимо было все это прокомментировать и встроить в общий контекст истории памятника.

Кроме того, среди бумаг С.Ф. Ольденбурга, составлявших фонд его наследия по изучению пещер Цяньфодун, обнаружились и неизданные ранее работы, которые мы также опубликовали в нашем пятитомном издании. И разобраться с ними было совсем тяжело.

Они были написаны карандашом, а не ручкой с чернилами. Но карандаш со временем выцветает и читать карандашные черновики более чем через 100 лет трудно. Более того, начальные заметки, какие-то наброски, которые он делал для себя, он также писал в основном с сокращениями: две-три буквы от слова. Представьте, каково читать многостраничные тексты, написанные такой «морзянкой». Но в конце концов и с этим удалось справиться. Сейчас уже можно с уверенностью сказать, что работа второй Русской Туркестанской экспедиции под руководством академика С.Ф. Ольденбурга доведена почти до конца.

И это не просто некий антикварный интерес. Все это абсолютно необходимо ученым, которые сейчас работают с этими памятниками, поскольку С.Ф. Ольденбургу удалось предельно точно не только описать сами фрески и скульптуры, но и передать всю ту цветовую гамму, которая местами позднее была утрачена. К тому же памятники подвергались сознательной порче или реставрировались не всегда удачно.

Несмотря на то что архивные материалы С.Ф. Ольденбурга, в том числе по исследованию «Пещеры тысячи Будд», переводились на китайский язык в 1980-е гг., сейчас китайская Исследовательская академия Дуньхуана готовит контракт на перевод и полное издание всех пяти томов, которые мы подготовили. И неспроста коллеги из Германии, Франции и других стран обращаются в своих рецензиях к этим работам. Это не просто какой-то музейный факт, но и материал, востребованный нынешним поколением исследователей, изучающих исходное состояние важнейшего памятника, который входит в список памятников Всемирного наследия ЮНЕСКО. Актуальность работы С.Ф. Ольденбурга не только не уменьшилась, но и увеличилась с годами ввиду деструкции самого памятника.

— Открыла ли она новые грани буддийского искусства, о которых мы не знали?

— Количественно объем описанных памятников поражает. Взгляды Ольденбурга на хронологию буддийского искусства, на то, как взаимодействовали индийская и китайская школы, как народное искусство вторгалось со своими сюжетами в искусство буддийское, хорошо известны и из других, более кратких, но и более поздних и куда менее обстоятельных работ. «Описание пещер Чан-фо-дуна» Ольденбурга было составлено по горячим следам — с момента открытия пещер Цяньфодун до начала работы С.Ф. Ольденбурга прошло совсем немного времени, в этом ее значение для истории искусства. Он был одним из первых исследователей этого комплекса, и его исследование по качеству и по обстоятельности значительно превосходит уровень работ его современников — коллег из Англии и Франции. У современных исследователей (в частности, у коллег в Берлине и Лейпциге) наша публикация работы С.Ф. Ольденбурга и ее масштабы вызвали в хорошем смысле шок. Несмотря на достаточно насильственный разрыв научных связей с зарубежными учеными, я продолжаю сохранять тесные научные и личные контакты, в том числе с немецкими коллегами, работающими в этом направлении. Мы постоянно получаем запросы на комментарии о том, что С.Ф. Ольденбург писал по тому или иному поводу. И в целом востребованность этих материалов выше за рубежом, чем в России.

— Как вы думаете, почему?

— Буддийское искусство остается достаточно узкой сферой для широкой академической научной среды. Когда речь идет о фресках Софийского собора в Новгороде, это естественным образом вызывает гораздо больший интерес — все-таки это важный элемент русской культуры, истории России. Китайский Туркестан для современного россиянина находится вообще непонятно где. Поэтому эти экспедиции и эта работа с точки зрения современного научного сообщества представляют собой достаточно узконаправленную деятельность. Но наука развивается именно так: широкое направление постоянно дробится, в нем постепенно вычленяются новые и более узкие тематические блоки. И, конечно, даже в области археологии начала XX столетия эти сюжеты не представляли собой какой-то мейнстрим. Это следует хотя бы из того, что и сами экспедиции были крошечными по количественному составу.

В первой экспедиции С.Ф. Ольденбург в итоге вообще остался один. Во второй ему помогал еще один человек, художник Борис Федорович Ромберг. Так уж получалось: не было ни денег, ни активной заинтересованности со стороны государства.  

И если взять, например, экспедиции, проходившие параллельно в Монголии, которыми руководил военный географ, этнограф, археолог Петр Кузьмич Козлов и которые увенчались открытием Хара-Хото и памятников тангутской литературы, то в них участвовало гораздо больше рабочих. Я не могу сказать, что экспедиции П.К. Козлова финансировались значительно лучше, но так получалось, что С.Ф. Ольденбург работал в каких-то сверхэкстремальных и климатических, и финансовых условиях даже в сравнении с экспедициями коллег. Ему и его коллегам в Восточном Туркестане приходилось отстаивать возможность работы на тех или иных памятниках в противостоянии с иностранными коллегами, при том что упомянутый Русский комитет был международным координационным органом целого ряда экспедиций, работавших в этом регионе. Но всякий раз немецким экспедициям доставались лучшие памятники, потому что они первыми успевали туда заехать в обход всех договоренностей, а кроме того имели место ситуации, когда немецкие экспедиции пытались вытеснить русские экспедиции с тех памятников, которые им удавалось занять. Однажды дошло до угрозы применения огнестрельного оружия. Но С.Ф. Ольденбургу был присущ элемент благодушия, наивного идеализма. Он попытался даже объединить несколько зарубежных экспедиций в некое подобие Священного союза и призывал всех к совместному изучению древних памятников на благо человечества. Поначалу немецкие коллеги согласились, но в итоге все, что смогли, вывезли, все, что не смогли, выломали и побросали. Так и закончилось идеалистическое сотрудничество, к которому призывал Сергей Федорович. Понятно, что Ольденбург не мог публиковать тирады, которые он отпускал в адрес иностранных коллег, изуродовавших целый ряд памятников стремлением не обогатить человеческую культуру, а просто набить собственные музейные коллекции. Но когда обращаешься к его дневникам, к заметкам, сделанным на ходу, становится очевидно, что местами он был просто в бешенстве от того, что ему приходилось заставать. То есть помимо прочего в те годы наблюдались два мировоззренческих столкновения — не столько исследовательских, сколько этических.

— Есть ли свидетельства того, как принимали российских ученых и дипломатов на этих территориях? Все-таки иной менталитет, язык и культура. Было ли сопротивление?

— Свидетельств тому немало. Встречали по-разному. Это во многом зависело от того, как работали местные дипломатические представительства. Российской стороне в значительной степени повезло, потому как в Восточном Туркестане с 1882 г. консулом и генеральным консулом с 1886 г. был такой выдающийся персонаж, как Николай Федорович Петровский. Он прошел трудный жизненный путь, увлекался разного рода революционными идеями и в итоге был отправлен в ссылку. В ссылке он занимался самообразованием. Он не знал восточных языков, но глубоко полюбил культуру тех народов, на земле которых ему доводилось проживать, и проникся к ней искренним уважением. Николай Федорович занимался собирательством, можно сказать, дилетантским коллекционированием. И постепенно его коллекция древностей стала представлять определенную ценность. В начале 80-х гг. XIX в. он передал ее в Восточный отдел Русского географического общества. Получателем этих посылок был упомянутый барон Виктор Романович Розен. Постепенно к этой деятельности присоединился и С.Ф. Ольденбург.

Н.Ф. Петровский был человеком очень жестким в отстаивании интересов российского государства. С другой стороны, он прекрасно понимал, что только гибкость и искреннее уважение в отношениях с местным населением и китайскими властями могут способствовать утверждению российских интересов в Центральной Азии и на Дальнем Востоке, в том числе интересов научных.

Поэтому местное население и к С.Ф. Ольденбургу относилось позднее с большим уважением. Основу его заложил консул Н.Ф. Петровский, чьи успехи в работе продолжали его наследники на этой должности.

— А почему местные жители не защищали памятники, которые вывозили те же немецкие археологи? Разве это не священные места для людей, населяющих эти территории?

— Нет, это памятники буддийской культуры. Для местных мусульманских народов это была культура чуждая. В своих записях С.Ф. Ольденбург фиксирует, что некоторые фрески сознательно портили, выковыривали глаза, например.

Плюс ко всему далеко не все местные жители обладали должными пониманием и уровнем культурного развития, чтобы бережно относиться к древним памятникам. Для некоторых они были даже элементом наживы. Условия, в которых жило местное уйгурское население, были достаточно тяжелы. Об этом свидетельствует описание быта, фольклора в дневниковых записях Ольденбурга. Они интересны не только с точки зрения истории, археологии и буддийского искусства, но и с точки зрения понимания характера ученого. Он живо интересовался всем вокруг, записывал все по ходу работы экспедиции, делал бытовые, этнографические зарисовки.

— Какое значение экспедиции в Восточный Туркестан и Монголию имеют для истории и археологии?

— Значение этих экспедиций для изучения буддийского искусства, архитектуры, не исчерпывается лишь началом ХХ в. Научный вклад экспедиций в Восточный Туркестан и Монголию актуален и в наши дни, во многом потому, что памятники претерпели существенные разрушения. Опубликованные материалы позволяют их реконструировать в относительно первоначальном, неизмененном виде.

Конечно, некоторые пещеры сохранились в приличном состоянии, но многие — нет. И уровень того, с какой тщательностью и подробностями С.Ф. Ольденбург фиксировал каждую мелочь, не идет ни в какое сравнение с тем, как работали, например, французские экспедиции. Помимо фотографий (около 2 тыс. слайдов, которые еще ждут своего издания), С.Ф. Ольденбург создавал архитектурные планы и зарисовки каждой пещеры. Он не был профессиональным рисовальщиком, но старался как можно четче зафиксировать на плане каждую пещеру. Небольшому коллективу под моим руководством удалось все это реконструировать. В научную группу, работавшую над изданием «Описания пещер Чан-фо-дуна близ Дунь-хуана», входили также директор Санкт-Петербургского филиала Архива РАН Ирина Владимировна Тункина и Светлана Львовна Шевельчинская.

Я думаю, что эти тома еще не интегрированы в должной мере в научную среду. Русскоязычный вариант востребован лишь в России и среди тех зарубежных коллег, которые читают по-русски, но таких совсем немного.

— Над чем вы работаете сегодня?

— Я продолжаю изучать историю Восточного Туркестана. Однако пока пришлось взять паузу. Причина простая: материалы, требующие дальнейшей работы, находятся в Эрмитаже. Я не работаю в Эрмитаже, и, кроме того, они требуют реставрации. Фотоархив экспедиции, содержащий более 2 тыс. фотографий, постепенно портится. По этому поводу ведутся переговоры с руководством Эрмитажа, есть обоюдная заинтересованность, но времени и финансирования на эту работу нет. Я надеюсь, что когда-нибудь мы вернемся к этому разговору, а фотоархив будет издан.

Тем не менее работы и по другим направлениям довольно много. Моя основная специальность — история Древнего мира, история эллинистического Востока. Продолжаю исследовать древнюю историю Красноморского бассейна. К сожалению, сейчас в этом регионе небезопасно. Российские археологи сейчас не работают в Йемене, поэтому приток новых источников для работы в этом направлении резко замедлился.

Вместе со своими питерскими и московскими коллегами я также активно работаю с материалами по истории раннесоветской и позднеимперской исторической науки. Материалов довольно много, и все они концентрируются в основном вокруг того, как наука императорского времени входила в соприкосновение с новой советской действительностью, как складывался взгляд историков в 1920–1930-е гг. на те или иные процессы, как институализировалась история, как формировались те или иные учреждения. Не могу не отметить значительный вклад двух своих питерских коллег — Виталия Геннадьевича Ананьева и Ольги Сергеевны Сапанжи, сотрудничество с которыми не только приятно с точки зрения личного общения, но и в высшей степени продуктивно. За последние три года мы издали несколько крупных монографий, число наших статей по данной тематике перевалило за сотню.

Нам удалось сделать немало интересного. Мы вытащили из небытия целый корпус архивных материалов, находившихся в весьма труднодоступных местах. Важность этого направления определяется не только чисто антикварным интересом. Развитие науки — это опыт многих поколений, дающий в том числе возможность не наступать на одни и те же грабли. Между тем во многом отсутствие предметного внимания к истории науки определяет и ряд сложностей, с которыми российская наука сталкивается и в настоящее время. Взгляд на то, как развивалась наука, прежде всего историческая, в 20–30-е гг. ХХ в., изменился. Историческая наука в указанный период эволюционировала нелинейно. Нельзя сказать, что вся советская историческая наука развивалась в русле школы М.Н. Покровского, что это был сплошной классовый подход. Это действительно было, и упомянутые условия влияли на то, к каким выводам — научным или псевдонаучным — приходили те или иные ученые. Но количество модальностей, по которым шли исследования, было значительно больше, чем мы могли себе представить пять лет назад, как и количество драматических, а подчас и трагических изгибов, которые претерпевала советская историческая наука.

За последние 20 лет стало привычным говорить о том, что старая историческая наука была выкорчевана под корень, а на ее место пришла новая советская, ставшая служанкой политических интересов. Это не совсем так. Это подход, абсолютизирующий одно из направлений, а их было довольно много.

В те годы работали и те, кто пытался честно делать свое дело, служа чисто научным интересам, стараясь не реагировать на происходящее вокруг. Было, конечно, много трагичного и на личностном уровне, и на общедисциплинарном.

Честно говоря, я жду, когда смогу вернуться к дальнейшей работе по исследованию документов об экспедициях в Восточный Туркестан и Монголию.

— Будем надеяться, что ваши ожидания оправдаются как можно быстрее.

— Хотелось бы.