Интервью из спецвыпуска журнала "В мире науки" накануне выборов
— Геннадий Яковлевич, академия переживает нелегкое время. Мартовские выборы были сорваны, сейчас все в ожидании второй попытки. Хотелось бы, чтобы накануне исторического общего собрания РАН, на котором и определится ее лидер, вы оценили ситуацию, потенциал академии, основные вызовы времени.
— К сожалению, в марте у нас сложилась непростая ситуация. Я и мои коллеги оцениваем ее как критическую, считаем, что она не пошла на пользу и академии наук, и всему научному сообществу в стране. Нужно ведь соизмерять происходящее не только с жизнью РАН, но и с теми процессами, которые происходят в мире. Я говорю об уже идущей новой научнотехнической революции, в ходе которой научный сектор увеличивает свое влияние на экономику: финансирование науки во многих странах растет опережающими темпами — в полтора раза быстрее, чем ВВП. Мало того что в России финансирование по гражданскому сектору стало уменьшаться, мы подошли еще и к такому масштабному организационному кризису в сфере науки, какой не наблюдался после Великой Отечественной войны. Я высказывал серьезную обеспокоенность ситуацией и коллегам, и руководству страны. Именно из-за этой обеспокоенности я в итоге принял решение об участии в выборах.
Что касается вызовов, которые стоят перед нашей страной, то они колоссальные: научно-технологические, социально-экономические и даже философские. Ведь мы хотим занимать на современной мировой арене положение независимого, суверенного государства, но кардинальных изменений невозможно достичь без высокого научного потенциала. В академии наук имеются необходимые для решения насущных проблем компетенции по всем направлениям: и естественные науки, и науки о жизни, и общественные науки. Все это сыграет свою роль при том условии, что организационные вопросы, вопросы функционирования слаженного организма РАН будут решены.
— Вы руководите одной из самых мощных компаний в стране. Можно ли ваш опыт использовать и для всей академии в целом?
— Конечно, я готов перенести опыт и знания на те проблемные моменты, с которыми столкнулась РАН сегодня. Мои подходы изложены в программе.
— Можете коротко выделить основные из них?
— Во-первых, РАН должна активнее принимать участие в государственных, особо важных проектах. Мы часто приводим в пример атомный и космический проекты, которые в свое время выводили страну в мировые технологические лидеры. Они были стимулом для развития всей нашей науки и промышленности. Академия наук должна сейчас сформулировать важные для государства проекты и принять в их разработке и реализации активнейшее участие. Во-вторых, РАН должна очень активно заняться вопросами экспертизы (это, кстати, прописано и в федеральном законе о науке). Ведь сейчас многие программы, которые принимаются по ведомствам, очень часто не стыкуются между собой, а средства порой выделяются на решение одной и той же задачи дважды. Есть много проектов, где выделенные бюджетные средства тратятся неэффективно.
Многие государственные предприятия, институты развития ищут удобных экспертов, которые одобряют все их проекты
в той формулировке, которая устраивает «заказчика». Если бы РАН заняла позицию грамотного и объективного эксперта, то мы могли бы повысить эффективность их реализации и значимость академии в этих процессах. Быть экспертом не только почетно, но и ответственно. Мне всегда казалось, что РАН пытается уйти от этой ответственности, чтобы не отстаивать определенные принципиальные позиции. Хотелось бы вернуться к тому, чтобы ни одно постановление правительства не подписывалось без экспертизы академии наук. В-третьих, я предлагаю восстанавливать технологические цепочки от фундаментальных исследований до прикладных и внедрения. Это будет способствовать возрождению единого научного сектора страны под эгидой РАН и стимулировать столь необходимые сейчас технологические прорывы. Академия долгое время стояла в стороне, ссылаясь на разрушенную сеть отраслевых институтов, не заинтересованную в результатах
научных исследований промышленность. Считаю эти аргументы не совсем убедительными. В этом смысле я больше согласен с Ж.И. Алферовым и другими академиками, которые приводят высказывание президента Лондонского королевского общества, нобелевского лауреата по химии Джорджа Портера о том, что любая наука — прикладная. Другое дело, что от результатов одних исследований до их внедрения может пройти целый век, а в случае других — всего несколько лет. Наша задача — эти
сроки сокращать. Если бы академия занялась этой задачей, мы многое могли бы сделать для страны и, самое главное, резко увеличили бы финансирование науки. Что бы мы сейчас ни говорили об отсутствии отраслевой науки, финансирование отраслевых программ составляет суммы в десять раз большие, чем выделяется на академические исследования через ФАНО.
Объединившись с отраслевиками, мы бы легко ушли от грантовой зависимости. Я не хочу сказать, что гранты — это плохо. Плохо, что они пока что составляют большую часть всего финансирования нашей науки. ФАНО создавалось для того, чтобы освободить ученых от организационной работы, но гранты как раз и заставляют исследователей вместо научной работы
постоянно заниматься суетой, связанной с выбиванием финансирования. Многое сказано в программе и о региональной политике, взаимодействии ученых с властью на местах. Региональные отделения имеют свою специфику в каждом регионе, свой потенциал и свои проблемы, которые из Москвы не очень хорошо видны. Поэтому, на мой взгляд, они должны получить более высокую самостоятельность для решения местных проблем, стать генераторами инноваций и технологических прорывов в российских регионах. И еще один важный момент, на который я хотел бы обратить внимание: выбирая президен-
та РАН, надо обязательно учесть, насколько тот или иной кандидат в состоянии выполнить свои обещания, достаточно ли у него опыта работы организатором науки и налаживания взаимодействия с властью. Важно и то, настроен ли кандидат на коллективную работу, намерен ли он решать вопросы совместно с членами академии, рассчитывая на их высокую активность и делая ее востребованной. Я много лет состою в академии, знаю, понимаю и чту ее традиции. И я чрезвычайно рад, что обсуждение моей программы в научных коллективах и среди членов РАН вызвало широкую поддержку и множество конструктивных предложений.
— Какие свои достижения вы бы выделили как наиболее важные?
— Вся моя жизнь связана с НИИ молекулярной электроники, куда я пришел сразу после завершения обучения в институте. Наиболее значимая моя работа связана с созданием полупроводниковых структур с управляемыми и стабильными электрофизическими параметрами. В первую очередь речь идет о переходных областях гетерогенных (неоднородных) структур. Все транзисторы и вся микроэлектроника основаны на таких переходных областях. Мои работы позволили разобраться с явлениями, которые наблюдаются в таких областях, энергетическими состояниями различных структурноримесных дефектов, закономерностями неравновесных процессов в переходных областях границ раздела и т.д.
Это дало серьезное продвижение в развитии отечественных микроэлектронных технологий и серийном производстве интегральных микросхем.
— Считалось, что в 1990-е гг. мы отстали от западных технологий в микроэлектронике на семь поколений. Сейчас ситуация улучшилась?
— Я не знаю, откуда пошла привычка все время считать себя безнадежно отстающими. Скорее всего, дело тут в нашем менталитете: любим часто посыпать себе голову пеплом. Я могу сказать, что мы никогда серьезно не отставали. Во времена СССР у нас было второе-третье место в мире, причем по всем показателям: и по уровню технологий, и по колоссальной инфраструктуре, которая была создана. До сихпор этот потенциал приносит стране пользу. Это и самолеты Су‑27, и комплексы С‑300, и ядерный щит — а ведь это все разработки 1980‑х гг.! В те же годы был создан космический корабль беспилотник «Буран», электроника которого смогла рассчитать траекторию приземления в сложных погодных условиях с сильным боковым ветром. И прогресс нашей микроэлектроники был бы еще заметнее, потому что в 1987 г. в стране была запущена программа ускоренного развития микроэлектронной промышленности. Средств тогда на нее было выделено в несколько раз больше, чем на строительство БАМа. Но наступил 1991 г., и последующие события кардинально все изменили.
Микроэлектроника должна постоянно воспроизводить саму себя на более высокой качественной основе, развиваясь по закону Мура (согласно правилу, открытому Гордоном Муром, количество транзисторов, размещаемых на кристалле интегральной схемы, удваивается каждые 24 месяца). В практической плоскости это означает, что надо постоянно создавать десятки тысяч квадратных метров чистых комнат для производства и исследований, нужны миллиарды инвестиций. Когда в 1990‑е гг. весь мир двигался вперед в этом направлении, мы занимались дележом собственности, разрывали налаженные за долгие годы связи. Но надо отдать должное людям, которые стояли тогда у руля РАН, — они смогли сохранить нашу академию как единый научный центр.
— Какой процент российской элементной базы используется сейчас в промышленных масштабах?
— Если говорить о ВПК, то здесь ситуация в целом положительная. Есть направления, обеспеченные электронными компонентами на 100%, есть те, которые мы планируем довести до 95% в ближайшие годы. Такой план, в частности, существует по линии «Роскосмоса». Люди так часто сетуют на невысокий, по их мнению, уровень отечественной микроэлек-
троники, поскольку судят о ее состоянии по тому, что видят в магазинах. Действительно, в области бытовой электроники отрасль развивается хуже, но тут проблема все-таки шире и зависит в большей мере от состояния нашей радиоэлектронной промышленности, производящей аппаратуру и готовые изделия. Тем не менее у нас сейчас есть очень хороший экспортный потенциал. Мы с 1990 г. поставляем свои микросхемы на сборочные предприятия Юго-Восточной Азии на Тайване, в Шэнь-
чжэне, Гонконге. Даже в Америке есть нашпродукция: транспортные карты с нашими микрочипами используются в местных транспортных системах. Большой проект, над которым мы работаем, реализуется и в России: электронные паспорта и водительские удостоверения, электронные карты медицинского страхования — вообще, многие документы российских граждан скоро будут электронными, выполненными на базе отечественных микросхем. Здесь мы мировые лидеры.
— Весь мир идет по пути миниатюризации электронных микросхем. Каковы успехи «Микрона»?
— Мы тоже движемся в этом направлении, по ряду технологий даже опережаем мировой уровень. У нас, как и везде в мире, есть планы, дорожные карты по дальнейшему уменьшению топологических размеров. Если сейчас электроннаяпромышленность использует технологию десятков нанометров, то к 2030‑м гг. ведущие компании планируют переход к 1–2 (!) нм. Перспективные возможности интегральных микросхем с триллионами транзисторов в одном кристалле впечатляют.
— Вернемся к выборам. Кто из прежних президентом РАН служит для вас примером?
— Для меня, пожалуй, самая яркая — личность М.В. Келдыша, которого я очень уважаю. Он прожил жизнь, отдавая всего себя академии и стране.
— Предположим, вас выбрали президентом РАН. Как бы вы тогда убедили власть вкладывать больше денег в науку?
— Все подчеркивают, что нашей науке финансирования не хватает. Но я считаю, что на проблему надо смотреть комплексно, с разных сторон. Академия должна взять инициативу в свои руки, объяснить государству и обществу, какие задачи она намерена решать на выделяемые средства. Мы должны обозначить цели, под которые мы готовы эти средства взять, а государство должно быть уверено, что они эффективно используются. Грамотно выстроив цепочки взаимодействия между
академическими, отраслевыми институтами и промышленностью, мы сможем на порядок увеличить уровень финансирования академии, участвуя в федеральных целевых программах прикладного характера. Даже если мы возьмем лишь 10% за осуществление таких работ, это уже будет удвоение бюджета РАН. Важно, чтобы деятельность академии была
направлена на реализацию современной национальной повестки России, вносила весомый вклад в формирование этой повестки. Тогда и мобилизация финансовых ресурсов станет более эффективной, достаточной для обеспечения научных исследований.
