Материал впервые появился на портале «Научная Россия» 27 октября 2018 г. К 95-летию со дня рождения Сергея Петровича Капицы мы вновь публикуем его.
У моего деда Алексея Николаевича Крылова была громадная библиотека, которая хранилась частично дома, частично в здании академии наук, в его большущем кабинете. Значительная часть этих книг была посвящена кораблестроению и прочим специальным вещам, которыми дед занимался. Но кроме своей прямой специальности А.Н. Крылов серьезно занимался историей науки. Он перевел на русский язык работы Ньютона, дополнив их подробными глубокими комментариями; интересовался сочинениями Эйлера. В его библиотеке была коллекция книг многих великих людей, сочинений замечательных ученых прошлого.
В октябре 1945 г. в возрасте 83 лет Алексей Николаевич скончался. В его кабинете в здании академии наук был организован мемориальный музей, и при его создании мне предложили отобрать книги, которые я хотел бы оставить себе. На память о деде я забрал часть библиотеки, произведения великих ученых. Эти книги до сих пор стоят у меня в Москве, недавно только я подарил несколько томов старой инженерной энциклопедии музею А.Н.Крылова в Алатыре на его родине. В то время я занимался в МАИ, изучал математику, механику, математику, физику. Конечно, в наши дни учить механику по Ньютону или математику по Эйлеру бессмысленно: «Коперник целый век трудился, чтоб доказать Земли вращенье...», а сейчас этому посвящено несколько строчек в учебнике. Сейчас мы усваиваем и объясняем идеи классиков гораздо лучше и полнее, чем это делалось тогда, когда они совершали открытия и создавали свои книги; сегодня в их трудах наиболее ценен метод. В своих работах о прошлом науки А.Н. Крылов всегда обращал на это внимание, именно это и привлекало его в трудах великих ученых. Я тоже понимал, что эти книги представляют интерес прежде всего с исторической точки зрения, но, читая классиков, обратил внимание на то, что в них есть материал, который актуален и сегодня: это предисловия. В предисловиях авторы объясняют, зачем они написали книгу, кому они адресуют ее, какие мотивы их побудили писать, что они думают о проблеме в целом. Поставленные в единые рамки, ограниченные объемом, они должны кратко описать ход своей мысли — и это интересно нам сейчас с исторической и методической точки зрения.
Сами предисловия очень перекликаются между собой и по форме, и по содержанию. Это похоже на сочинения «Как я провел лето», которые дети пишут после каникул. Один был у бабушки в деревне, другой ездил в пионерлагерь, третий оставался в городе, и каждый должен на четырех-пяти страницах по некоторому плану расписать свое времяпрепровождение. Мне казалось, что великие ученые — Коперник и Ньютон, Везалий и Дарвин, Менделеев и Планк — так же как школьники, вернувшиеся с каникул, ограниченные небольшим объемом и определенной задачей, писали эссе о собственном сочинении. Причем предисловие писалось уже после того, как книга сверстана, именно поэтому страницы предисловия обозначались римскими цифрами и подшивались к основному сочинению. Авторы оказывались в одинаковом положении: дело сделано, труд написан и готов к печати, остается кратко изложить его суть и задачу.
Это удивительное сходство — при всем их различии — предисловий, написанных великими учеными прошлого, меня поразило, и в какой-то момент мне стало понятно, что, собранные вместе, они могут раскрыть путь развития науки от эпохи Возрождения до наших дней. Я предпринял систематическое изучение предисловий к трудам великих ученых и просмотрел более 500 разных книг, пользуясь, естественно, не только тем, что мне досталось от деда, — это была малая, но очень важная часть. Я занимался этим около трех лет, в вечернее время, дома и в библиотеке, работа требовала времени: тогда ксерокса не было и приходилось копировать материалы. В основном я пользовался Ленинской библиотекой, иногда искал в других местах. Многое я нашел в замечательной серии «Классики науки», она до сих пор издается в таких темно-красных переплетах — я потом вошел в ее редколлегию. Это прекрасное издание, очень качественно сделанное, сейчас в нем более сотни томов.
Примерно четверть материалов пришлось заново перевести на русский язык с оригинала или с других изданий. Каждому персонажу нужно было написать биографию и подобрать хороший портрет. Я старался найти портреты великих ученых в молодости, ведь именно в этом возрасте они делали свои открытия — хотя сами сочинения могли быть написаны позже. Все привыкли видеть на портретах маститых старцев, «классиков науки», и никто не узнает, например, Макса Планка*: все видели его портрет на монетах в Германии — лысый череп, — а тут молодой человек, тот самый, который в 25 лет разработал основы квантовой теории. Для своей книги я старался подбирать гравюры, потому что они гораздо лучше воспроизводятся, чем фотографии, к тому же это вносило единообразие. Пришлось просмотреть всевозможные коллекции гравюр. Замечательный гравюрный кабинет есть при Государственном музее изобразительных искусств им. А.С. Пушкина в Москве, но главная коллекция гравюр находится в Ленинграде, в Эрмитаже, где директором тогда был Борис Борисович Пиотровский**. Он меня очень ласково принял и рассказал, что гравюрный кабинет основан еще Павлом I, который интересовался гравюрами. Это одна из самых больших коллекций в мире — около полумиллиона листов, и чуть ли не со времен Павла кабинетом заведовала некая старая дама. Б.Б. Пиотровский сказал, что не может ей ничего диктовать, она —
ответственный хранитель. «Но если вы сумеете ее очаровать, она вам откроет доступ к коллекции, — добавил он. — Единственное, что я могу сделать, чтобы вам помочь, это попросить фотолабораторию не задерживать ваши заказы». Я пошел к этой даме, и мы с ней хорошо поладили. В результате я провел там дня три. Она мне показывала совершенно необычайные вещи, среди них, например, серийные офорты Рембрандта, где по ряду отпечатков можно видеть, как возникает конечный продукт. Сейчас такие вещи выставляются, а тогда я впервые увидел эти листы. В Эрмитаже я нашел очень хорошие гравюры с портретами многих моих авторов.
Любопытный эпизод: мне нужен был портрет Роберта Гука — современника Ньютона, который написал книгу «Основы микроскопии». Ищу в литературе — нигде портрета Гука нет. Хотя иконография Ньютона, его современника, содержит 37 портретов. А Гука — нет. Я написал в Лондонское королевское общество. Мне ответили: да, действительно, портретов Гука нигде нет, ни скульптурных, ни живописных, потому что когда тот умер, Ньютон, который в то время был президентом Королевского общества, велел все его портреты сжечь. Пришлось поместить вместо портрета Гука титульный лист его сочинения.
Ньютон вообще был несносным человеком, не терпел никого рядом с собой. Поэтому не создал школы, был один — и все. Это привело к тому, что английская наука после Ньютона пришла в упадок на весь XVIII в. Ньютон очень долго прожил, больше 80 лет, и под конец жизни занялся теологией, причем это было очень похоже на ересь: он усомнился в догмате троицы. В то время в Англии шли борьба с папством и утверждение англиканской церкви, и тех, кто допускал малейшую критику церкви, немилосердно истребляли — это было как троцкизм у нас. Ньютон жил и работал в Кембридже, друзья понимали его значение и перевели его в Лондон, где они могли присмотреть, чтобы он не слишком вдавался в вольномыслие. Потом его как абсолютно честного человека сделали директором монетного двора. Талант Ньютона проявился и на этом поприще: он укрепил денежное обращение, и при нем чуть ли не в пять раз увеличилось производство монет. Но науку он подавил, считал, что он уже все сделал и больше ничего не надо.
Забавно, что в 2003 г. Королевское общество озаботилось восстановлением доброго имени Гука. По крайней мере, электронная газета «Русский Лондон» опубликовала такое сообщение: «В Лондонском королевском обществе выставлен изготовленный в наши дни портрет Роберт Гука — талантливого английского ученого и изобретателя XVII в. Как установили исследователи, при жизни Гук был злейшим врагом сэра Исаака Ньютона, который прилагал все усилия, чтобы очернить своего соперника и умалить его научные достижения. Именно по вине Ньютона сразу после смерти Гука был уничтожен его единственный портрет. Роберт Гук был одним из наиболее выдающихся натурфилософов XVII в. В 1665 г. он опубликовал труд "Микрография", а годом позже принимал активное участие в восстановлении Лондона после пожара...»***
Другой случай был в Германии, в Мюнхене. Там есть замечательный музей — Немецкий музей достижений естественных наук и техники, доказывающий очень точно, что Германия — родина слонов. Его основал в конце XIX в. доктор Оскар фон Миллер, он говорил, что каждый немецкий мальчик должен обязательно хотя бы раз побывать в Немецком музее. Это действительно храм науки, оплот немецкой науки и техники: например, закону Ома посвящен целый зал. Наш Политехнический музей — это в некотором роде копия Немецкого музея, он даже внешне очень похож на него. В этом музее я искал портреты немецких ученых, в частности хотел найти Эйнштейна, но обнаружил лишь две жалкие фотографии. Я спросил хранителя: «Почему?» — «Ну, вы понимаете, были обстоятельства...» А ведь это уже 1972 г.! Там возникла еще одна трудность: когда меня спросили, зачем мне портреты, и я объяснил, что готовится книга, мне предложили оплатить авторские права. СССР тогда еще не подписал конвенцию, и я им долго пытался это объяснить. Я готов был заплатить пять марок за фотографические работы, но выкладывать 25 марок за авторские права я не хотел: платить пришлось бы из своего кармана. Я с ними долго торговался и в конце концов сказал, что я могу воспроизвести те же фотографии из вторичных публикаций, но при этом качество будет совершенно другим, нежели если я буду пользоваться замечательными отпечатками из их фотолаборатории. И это их убедило.
Самое длинное и абсолютно современное предисловие принадлежит Кеплеру: на 20 страницах он рассуждает о Боге, о соотношении науки и религии. О том, что Богу — Богово, кесарю — кесарево, а ученым — знание. Еще о Боге много писал Коперник, он адресовал свое предисловие папе римскому и составил его так хитро, что 70 лет его сочинение не запрещали.
Позже при издании моей книги возник вопрос, с какой буквы писать «Бог» — с прописной или со строчной. У меня везде, где надо, «Бог» написано с большой. Такой же спор был у А.И. Солженицына с цензурой, это описано в его книге «Бодался теленок с дубом», и он проиграл, а мне удалось каким-то образом оставить прописную «Б», я даже не знаю как.
Интересный эпизод был связан с Галилеем. Галилей обнаружил спутники Юпитера и описал это в «Звездном вестнике». И вот с чего он начинает свою книгу:
ЗВЕЗДНЫЙ ВЕСТНИК
Посвящается Козимо II Медичи, Четвертому герцогу Этрурии
Превосходительнейшие сенаторы, главы превосходительного Совета десяти, нижеподписавшиеся, будучи ознакомлены сенаторами реформаторами Падуанского университета через сообщение двух лиц, кому это было поручено, то есть уважаемого о. инквизитора и осмотрительного секретаря сената Джов. Маравильи, с клятвой, что в книге под заглавием «Звездный вестник» и т.д. Галилео Галилея не содержится ничего противного святой католической вере, законам и добрым нравам и что эта книга достойна быть напечатанной, дают разрешение, чтобы она могла быть напечатана в этом городе. Дано в первый день марта 1610 г. Ант. Валарессо Николо Бон Лунардо Марчелло, главы превосходительного Совета десяти. Бартоломей Помин, гекретарь славнейшего Совета десяти, 1610 г., в день 8 марта, зарегистрировано в книге, лист 39.
Астрономический вестник, содержащий и обнародующий наблюдения, произведенные недавно при помощи новой зрительной трубы на лике Луны, Млечном Пути, туманных звездах, бесчисленных неподвижных звездах, а также четырех планетах, никогда еще до сих пор не виденных и названных Медицейскими светилами.
Фактически это разрешение на публикацию со стороны церковной власти, по существу точная копия тех заключений, которые мы должны были писать о каждом издании. Мы их называли «клятвами», что в книге нет ничего противного партии и правительству. Наверное, академический цензор тоже заметил сходство, потому что он меня вызвал и стал уговаривать этот текст удалить. Но я сказал, что не могу: я пользуюсь академическим изданием сочинений Галилея, изданным под редакцией С.И. Вавилова, который был президентом академии наук, и что-либо менять было бы неправильно. Конечно, полностью победить цензуру не удалось: вставить Фрейда и Гамова мне не дали. Но это небольшие потери, всего не сделаешь. К тому же предисловие Фрейда было не очень интересным.
Работа длилась более трех лет, и результатом стала книга «Жизнь науки», где собрано около сотни предисловий от Коперника до наших дней. Она была издана в серии «Классики науки», но в другом переплете: ведь хотя она и основана на классических сочинениях, саму ее таковым назвать нельзя. Меня очень поддерживал в этой работе И.Г. Петровский, который был ректором университета и главой этой самой серии «Классики науки».
По установившейся традиции мне надо было найти авторитетного титульного редактора. По общему мнению, лучшим редактором мог бы быть Лев Андреевич Арцимович. Когда я пришел к нему с этим предложением, он спросил: «Что это вы занялись таким пустым делом? Лучше бы строили свои ускорители».
Мне показалось, что он согласился без особого удовольствия, но потом идея его увлекла. Он просил передать ему рукопись, как только она будет готова. Рукопись попала ко Льву Андреевичу, когда он лежал в больнице на улице Грановского. Он написал мне, что в ближайшие дни собирается заняться редактированием и с удовольствием посвятит этому прекрасному занятию время своего пребывания в больнице.
Через месяц я вновь увидел рукопись, в которой было более тысячи страниц, и почти на каждой — его пометки. С тех пор вопросы, затронутые в этой книге, часто служили поводом для наших бесед о науке, ее прошлом и будущем. В феврале 1973 г. я принес ему последнюю корректуру, которую он и утвердил к печати. А через несколько дней Льва Андреевича не стало.
При подготовке книги у меня возникали сомнения, следует ли затрагивать в ней казнь Лавуазье. Лев Андреевич считал, что даже о неприятных событиях прошлого надо писать прямо, давая им четкую оценку, уметь видеть главное и быть выше мелких страстей. Он так сформулировал заключительный этап в биографии великого химика: «В период якобинской диктатуры Лавуазье вместе с 27 другими откупщиками был арестован. Он был приговорен трибуналом к смертной казни и через три дня, 8 мая 1794 г., гильотинирован, несмотря на все попытки жены и влиятельных друзей спасти ученого. Лагранж, присутствовавший на казни своего друга, заметил: "В один момент мы лишились головы, и пройдет, быть может, еще 100 лет, пока появится еще такая". При вынесении приговора судья, движимый, по-видимому, еще и чувством личной мести, заявил, что "республика не нуждается в ученых, и правосудие должно идти своим чередом". Однако история показывает, какое видное место заняла наука в революционную эпоху, когда крупнейшие ученые того времени были привлечены к государственным делам Франции».
Л.А. Арцимович занимал весьма ответственные посты, но влияние его было значительно шире, хотя он никогда не говорил об этом. Его решения и суждения оказали заметное влияние на нашу науку. Лев Андреевич всегда умел быть объективным в конфликтных ситуациях, он не принадлежал к каким-либо группам или группировкам и к решению сложных кадровых вопросов, в которых так часто проявляются групповые симпатии, он всегда стремился подходить по-государственному, исходя из интересов дела. Как-то он начал со мной обсуждать одно предложение. Даже самое черновое его опробование обошлось бы крайне дорого, а научные основы при самом элементарном и оптимистическом рассмотрении казались недостаточно солидными. Мы несколько раз возвращались к этому предложению, и однажды я сказал: «Ну, ладно, дайте им деньги, пусть работают, не получится то, что предлагают, так что-то другое выйдет. Люди ведь дельные». Лев Андреевич очень рассердился, сказал, что такой подход — это обман и беспринципность. Он выработал для себя систему ценностей, которая должна управлять государством и людьми, в том числе и учеными, и никогда от нее не отступал. В то же время Лев Андреевич был очень добрым человеком, быть может, даже слишком добрым, и старался компенсировать это своей любовью
к оружию, особенно холодному.
Он в равной мере мог говорить с человеком, стоящим на любой ступени общественного положения, во всех случаях сохраняя достоинство ученого. Его интересовали и крупнейшие инженерные сооружения современности, и игрушечные автомобильчики, он был блестящим знатоком мировой литературы и сам сочинял чудесные сказки, он оказывал влияние на создание целых отраслей промышленности и отправлялся с детьми на поиски клада, участвовал в сложнейших физических экспериментах и обожал стрелять из пистолета, даже игрушечного. Таков был этот многогранный и талантливый в любых проявлениях человек.
* Планк Макс (1858–1947), немецкий физик-теоретик, лауреат Нобелевской премии по физике (1918).
** Пиотровский Борис Борисович (1908–1990), российский археолог и востоковед, академик АН Армении (1968), академик АН СССР (1970). Герой
Социалистического Труда (1983). Директор Эрмитажа (с 1964). Труды по истории и археологии Закавказья и Древнего Востока.
Издательский Дом ТОНЧУ
