А. Г. Румянцев, академик РАН, президент российского Национального исследовательского центра гематологии, онкологии и иммунологии имени Димы Рогачева, главный детский онколог-гематолог России.
– Александр Григорьевич, нынешний центр детской онкологии, гематологии и иммунологии вы основали 28 лет назад. Почему тогда возникла такая необходимость?
– Тогда уже стало ясно, что точка роста и в гематологии, и в онкологии, и самое главное, в иммунологии будет детство. Меня поддержали, и в 1991 году открылся институт детской гематологии на базах тех учреждений, где были уже сконцентрированы пациенты. Я к этому времени был главным гематологом России и СССР и имел определенный навык, полномочия, был молод и энергичен, и всё у нас завертелось. В тот момент я уже знал, что мы резко отстаём от мирового сообщества.
– Каким образом вы это выяснили?
– В 1989 году, будучи главным специалистом Минздрава, я, собрав большую группу специалистов, выехал в город Веймар. Это была Восточная Германия, еще стояла Берлинская стена, но уже веял воздух свободы. В Веймаре собрались выдающиеся деятели детской онкологии, для того чтобы обсудить эти проблемы. Я туда ехал с пониманием того, что всё у нас на высоте. Я заведовал кафедрой в Российском медицинском университете имени Николая Ивановича Пирогова, был главным специалистом, все было, как казалось, у наших ног, можно было работать и получать результат. А когда мы приехали, то услышали очень интересные вещи. Публика обсуждала вопрос, что делать с 30% пациентов, которые не выздоравливают. В то время как 70% выздоравливает.
– Для вас это были шокирующие цифры?
– Абсолютно шокирующие. Незадолго до этого мой покойный шеф, член-корреспондент Академии наук Наталья Сергеевна Кисляк, которая была 15 лет заместителем министра здравоохранения РСФСР, поручила мне, молодому доктору наук, собрать материал катамнеза детей, которые выжили после постановки диагноза «рак» больше 10 лет. Выживаемость в шести лучших клиниках СССР была 6,9 процента. Это был шок. В десять раз лучше результаты! Как это может быть? Такого не бывает. Значит, чего-то не хватало, надо было чему-то научиться.
Я ночь не спал. Стыдоба была жуткая. Я не знал, как поступить. Мне не с кем было посоветоваться, со мной не было сотрудников госбезопасности и других людей, которые обычно сопровождали нас в таких поездках. И я выбрал топ лучших специалистов, к каждому из них подошел и попросил их, чтобы они приехали в Россию. И все сказали: «Мы приедем». Они никогда не были в России.
И зимой 1990 года, в феврале, к нам прибыло 15 выдающихся детских онкологов-гематологов мира. Из них основная часть были немцы, которые были благодарны Михаилу Сергеевичу Горбачеву за то, что «железный занавес» наконец-то рухнул. И вообще ситуация, связанная с падением Берлинской стены очень их грела. Они приехали, и я организовал под Поленово, в пансионате «Тулачермет», замечательную конференцию. Собрал там 300 врачей со всего Советского Союза. И эти 15 человек всю неделю с утра до вечера рассказывали им о том, что было для нас непонятно.
– Что же для вас было непонятно? Что мешало?
– Оказывается, мы не владели технологией. Мы владели неким набором знаний, но этого было недостаточно. В России всегда были люди, подковывавшие блоху. Но конвейер организовать они не были способны, для этого нужно было другое образование. И это был для нас фурор – то, что они рассказывали. А надо сказать, начало 90-х в России стояли голодные времена. Нечего было есть. И, поскольку я хорошо готовлю, я готовил им борщ. Стоял у плиты.
– Сам?
– Да. Мы столовались у Федора Дмитриевича Поленова, моего друга. Была квашеная капуста, соленые огурцы, вареная картошка, селедка. Ну и так далее. Прямо в доме у Федора Дмитриевича стояло старое пианино. А немецкие профессора практически все музицируют, это входит в культуру медицинских работников Германии. И все было прекрасно. Когда всё это закончилось, они сказали: «Чем тебе помочь?» Я сказал: «Подготовкой кадров». Одно дело рассказы, а другое дело – увидеть, научиться, овладеть.
Первые мои сотрудники поехали учиться уже весной 1990-го. Поехали в Германию, Францию, Англию, Америку, Израиль. Все за счет наших коллег. И надо сказать, как мы сдружились, так до сих пор дружим. Некоторых уже нет в живых, некоторые ушли в отставку, а некоторые до сих пор работают с нами здесь.
– То есть, они работают у вас?
– Да, они ушли в отставку по своей основной деятельности, но я добился разрешения высокого руководства страны о том, чтобы пригласить их на работу, потому что мне хотелось, чтобы интеграция в международное сообщество была абсолютно адекватной. Поэтому у нас сейчас здесь официально работают в качестве супервайзеров специалисты, которые контролируют наши действия. Их пять – четыре из Германии, один из Соединенных Штатов Америки.
– Они работают дистанционно?
– И дистанционно, и один раз в месяц приезжают сюда на неделю. Мы официально их приняли на работу, провели через соответствующие законодательные акты, заключили с ними договоры. Это блестящие специалисты. В результате такого сотрудничества мы стали прямыми сторонниками технологических решений здравоохранения. Это был ключ. Суть дела состоит в том, что в онкологии вообще, а в детской онкологии в частности уже давно существует система доказательной медицины. Это кооперированное многоцентровое исследование в области рака, которое исключает селекцию пациентов, селекцию исполнителей и является статистически значимым. И тогда метод, разработанный многими людьми в рамках жесткой договоренности и контроля, с единой базой данных, может быть полностью воспроизводим. Именно в 1990 году мы поняли, что нам надо встать на какой-то путь – немецкий или американский. Я рассматриваю именно эти две страны, потому они были лидерами в области технологий.
– По какому же пути мы пошли?
– По немецкому.
– Почему?
– Потому что пока наши ребята туда ездили, смотрели, и я сам не учился, но приезжал на короткие строки, чтобы увидеть, как все организовано, я понял, что мы с немцами биологически один народ.
– Да вы что!
– А вы не знали? Расскажу. Поскольку мы занимаемся трансплантацией костного мозга очень активно, то нам важно было найти банк доноров, с которыми мы могли бы кооперироваться. И такой банк мы нашли в Германии, банк Морша, заключили с ними договор много лет назад и активно работаем. Оказалось, что больше 90% трансплантационных пациентов совпадают с германским населением. Так что биологически мы близкая родня. Конечно, культура и религия разная, но генетически мы абсолютно один народ. Поскольку сейчас молекулярная генетика позволяет работать в области биологии и этнографии, стало понятно, что и мы, и они славяне.
– Удивительно.
– Да, удивительно. На эту тему можно долго говорить, но я скажу лишь о том, что мы выбрали немецкий путь еще и потому, что немцы отлично организованы. Американцы, как и мы, народ сборной солянки, они любят приврать. В Германии этого нет. Кроме того, немцы с калькулятором в кармане, они считают деньги, очень четко экономически всё обосновывают. Их результатам поэтому можно доверять. Более того, они рядом. И у нас очень много близких было черт. Кроме того, они развернулись после падения стены в нашу сторону. И первые, кто сюда приехали, были наши немецкие коллеги. И первым здесь появился благотворительный фонд, который называется «КЭР Германия», французский фонд «Врачи мира», и несколько других фондов, с которыми мы вошли в контакт.
Еще до организации института в 1990 году я увидел, что большой объем поддержки осуществляет благотворительные фонды и организации. Например, в Америке это «Leukemia Society of America», крупнейшая организация, ее медийным лицом была Барбара Буш старшая, жена Буша. У них первый ребенок погиб от лейкемии, и она до конца жизни была предана этому фонду. Это многомиллиардный фонд, который собирал большие деньги. В Австрии и Швейцарии этот фонд возглавлял Julius Meinl. Вы, наверное, видели этикетки петрушки на продуктах кофе и чая. Это выдающийся человек, мы лично были знакомы, потому что эти фонды просто помогали нам готовить кадры.
В Англии – это имперский раковый фонд, который собирал миллионы фунтов стерлингов в год. Он имел длительность существования больше 100 лет. Многие фонды имели налоговые послабления. Когда мы это все увидели, я, будучи «человеком с пропеллером», написал письмо Раисе Максимовне Горбачевой. Написал, что все первые леди и члены королевских семей поддерживают смертельно больных детей, но у нас не развиты технологии, поэтому нужно помочь. Она ответила через три месяца примерно.
– Долго пришлось ждать ответа.
– Думаю, меня проверяли, оценивали возможности. Но в итоге она меня пригласила в Дом дружбы, где вела культурный фонд вместе с академиком Лихачевым, и перед софитами камер вручила чек на 100 тысяч долларов. Это, напомню, был 1990 год. Огромные деньги. И сказала, что это будет первый взнос в дело нашей помощи детям. Не буду утомлять долгим рассказом, но мне, для того чтобы эти деньги потом с чека снять, нужно было зарегистрировать организацию, и я ее организовал, она называлась международный благотворительный фонд «Гематологи мира детям», где я был президентом, а Раиса Максимовна любезно дала согласие быть медийным лицом, так же, как Барбара Буш.
Наш фонд существовал десять лет, и через него мы провели очень много акций самых разнообразных. Филиалы фонда были в Санкт-Петербурге, в Хабаровске, в Челябинске, в Екатеринбурге, в Берлине, в Нью-Йорке и так далее. Основные финансовые вливания тогда были со стороны Запада. И когда Михаил Сергеевич ушел в отставку, наша организация была единственным благотворительным актом его политико-экономической организации, которая называлась и называется фонд Горбачева.
– Выходит, Горбаче- фонд вам помогал?
– Фонд Горбачева – это исследовательский институт политологии, никакого отношения к благотворительности он не имел, но он поддерживал нас через благотворительные форумы. Так, благотворительный фонд «КЭР Германия» вложила в нашу страну 50 миллионов немецких марок, они фактически построили 11 новых центров детской гематологии и онкологии. Я работал с ней как главный специалист Минздрава. Земля Северная Рейн-Вестфалия сделала проект по подготовке кадров. 150 врачей России, работающих в области онкологии, гематологии, хирургии, лучевой диагностики, лучевой терапии, морфологии и так далее учились в Германии за счет германского правительства. Это были специальные подготовленные курсы, где учились наши ребята. Каждый из них оттуда привозил гаджет, у нас еще ничего этого не было. Но самое главное, мы взяли за основу технологию. Закончилось всё это тем, что мы в 1991 году, сразу же после того как наши ребята там обучились, организовали первую и, нужно сказать, теперь самую старую кооперированную группу по исследованию детского рака в Российской Федерации. Этой группе 28 лет.
– Вы ее возглавляли?
– Нет, я был директором Института, а возглавлял её профессор Александр Исаакович Карачунский, который сейчас является директором института онкологии в нашем центре. Саше 59 лет сейчас, он выдающийся ученый, специалист в области детского рака. Представьте себе: мы начинали с шести клиник, а сейчас в состав этой кооперированной группы входит 59 субъектов Федерации. С 2000 года к нам влились Беларусь, Казахстан, Узбекистан, Киргизия и Армения. И наша группа теперь представляет и презентирует результаты в мировую казну, и конкурента у нас два – американцы и немцы.
– Теперь они наши конкуренты?
– Да. Нет новой Европы, нет старой Европы. Никто не объединился и никто так мощно не организовал этот технологический прорыв, как мы.
– Вы сказали про селекцию пациентов. Что это значит?
– Например, возьмем любой научный институт медицинского профиля. Мы должны понимать, что часть пациентов, которых они берут на лечение, – это не все пациенты, это пациенты отобранные, они селектированы. Потому что часть пациентов не доезжает сюда в связи с тем, что они погибают, не приехав. Часть с запущенными формами приезжает сюда, когда уже очень поздно, а часть просто не могут приехать по экономической причине, потому что здесь надо находиться, а кто будет платить за это? За этим же стоят семьи, зарплаты людей. Гигантская страна. Слетать в Хабаровск или во Владивосток дороже, чем в Нью-Йорк.
– Это и есть селекция пациентов?
– Да, естественный отбор. Но это не очень правильный отбор в случае рака, у всех должны быть равные возможности. А вторая селекция – это селекция врачей. Одно дело, когда пациент приезжает в нашу клинику, где есть школа, которая ведется с нуля, школа последовательная, совсем другое – туда, где школы нет и никогда не было. И это тоже неправильно – везде должны быть кадры. Школы. Специалисты. Их надо воспитывать и создавать, и это большой и очень важный труд.
Кстати, если говорить о школе, хочу сказать: жива моя учительница профессор Людмила Алексеевна Махонова. Ей первого апреля исполнилось 92 года, она красавица, умница, она – первая женщина, которая открыла отделение нашего профиля в СССР, в Морозовской больнице, в 1964 году.
– Читала, что вы были в неё влюблены.
– Я влюбился в нее в 1969 г., 50 лет назад – и сейчас влюблён! И могу сказать, что постоянство в любви и преемственность целей – это очень важно.
– А в чем же суть технологии, которую вы хотели освоить?
– Во-первых, технология должна исключать селекцию двух вещей, о которых я говорил выше. Тут я хочу поставить точку и объясниться в отношении творцов и исполнителей технологий. Чем различаются доктора? Есть две категории докторов – доктора-конструкторы и доктора-технологи. Технолог берет готовый проект и его внедряет. Он не может подняться над этой конструкцией. Он может внести рационализаторское предложение, но только в рамках той парадигмы, которая сделана конструктором. Так вот я и мои коллеги создавали конструкторское бюро – то есть, мы создавали конструкцию, которая была бы доступна в России, которая могла бы позволить всем получать лечение. Она должна быть организована таким путем, чтобы человек, который лечит, не применял какую-то отсебятину, а наше законодательство, к сожалению, позволяет отсебятину.
– Конечно, можно лопухами лечиться.
– Чем угодно. А здесь должно быть все абсолютно четко, то есть в основе такого дела должен лежать протокол. Этот протокол должен быть написан всеми специалистами, участвующими в лечебном процессе, не одним гематологом-онкологом, а всеми – хирургом, который будет оперировать, биопсировать, специалистом в области лучевой терапии, специалистом в области морфологической диагностики, потому что наша диагностика зависит от морфологии.
Но если сегодня в Англии из десяти больных два с ошибками морфологического диагноза, то нам интересно, сколько же у нас. Могу сказать, у нас три из 10 детей, у которых устанавливается диагноз, имеет диагноз неправильный. Для того чтобы преодолеть эту тенденцию, пришлось проделать большую работу. Мы это сделали, организовали референс-лабораторию международного класса, добились того, чтобы Фонд медицинского страхования оплачивал нам второе мнение.
Четыре с половиной тысячи детей, которые заболевают в России, находятся под полным, тотальным контролем. Все это называют «мафией Румянцева». А я хочу сказать, что это не мафия, это и есть наша технология, потому что у взрослых, под которых сейчас сделана большая программа до 2024 года и которую осветил президент, – это все только предстоит проделать.
– А у вас это уже проделано?
– Да, мы выполнили эту программу. На последнем послании Федеральному собранию президент сказал, что единственный проект, который был реализован в стране, – это проект в области детской онкологии. Мы вышли на уровень ведущих стран мира. При этом на здравоохранение в Америке тратится больше, чем валовый национальный доход России. Но не деньги все решают, а жесткая приверженность технологиям.
– Насколько я знаю, сейчас цифра излечиваемых от рака детей в среднем 80%. Это так?
– В прошлом году эта цифра составила для лимфобластного лейкоза 88%. При этом 50% детского рака – это так называемые опухоли кроветворной и иммунной системы. При опухолях иммунной системы выживаемость выше 80% в стране. В той же Германии и Америке те же цифры. Но есть другая группа – опухоли головного мозга и периферической нервной системы. Это вторая по частоте группа у детей. Когда мы начинали, все эти дети погибали. Сейчас при эмбриональных опухолях центральной нервной системы, при опухоли головного мозга выживает до 70% больных.
Но есть глиомы мозга, для которых вопрос эффективного лечения не решен. Среди опухолей мозга есть большой набор разных видов опухолей, для которых остается много вопросов. Это проблема. И есть большая группа эмбриональных опухолей разнообразных, опухоли почек. Здесь всё непросто.
– Что включает в себя понятие технологии? Что для этого нужно?
– Что нужно? Во-первых, санитарно-гигиенические условия – это вопрос непраздный. Из чего сделаны стены, потолки, плинтусы, кто живет в этом помещении, существует ли принудительная вентиляция в стационаре. Это вопрос серьезный, потому что в вентиляционных желобах живут микроорганизмы, которые пассированы у наших пациентов, и они могут вызывают внутрибольничную инфекцию очень тяжелую, а также инфекционные осложнения, потому что наши дети все скомпрометированы. Есть целый ряд продуктов, который запрещен для наших детей. Есть ли в помещении признаки уюта – ковровые дорожки, цветы в кадушках? Если есть, там никакого лечения быть не может, потому что, оказывается, в земле живут микроорганизмы, которые вызывают тяжелые осложнения у таких пациентов. Я могу продолжать долго.
– Значит, лучше без уюта?
– Не без уюта. Посмотрите, как у нас уютно и красиво. Даже стены здания раскрашены в яркие цвета, рисунки повсюду. Но есть то, что нашим пациентам противопоказано. Знаете, как часто меняют белье в центральной кремлевской больнице?
– Каждый день?
– Нет, раз в три дня. А в обычных больницах – раз в неделю. А у нас – ежедневно, иногда несколько раз в день.
– Неужели?
– Да. Для этого пришлось купить стиральные машины, сушильные машины, поставить всё это в отделение, закупить семь комплектов белья, потому что я не могу прийти в палату в халате, в котором ходил вчера. Это всё – важная часть технологии.
Второй очень важный вопрос – какие мы используем материалы для работы. Какие катетеры мы используем? Ребенок получает тотальную терапию длительно. Если мы колем в периферические вены, венозные катетеры стоят до трех дней, и они часто осложняют течение болезни. А можно использовать другие катетеры? Да, есть катетеры, которые ставятся на долгое время – на шесть месяцев, на год, на два. Для того чтобы преодолеть эту ситуацию, мы должны были разработать технологию.
Третья позиция – это морфологическая, визуализационная, иммунологическая, генетическая диагностика. Надо было все это организовать. Дальше медицинская сестра – кто она, какую роль играет? Оказывается, медицинские сестры должны эту технологию освоить и сдать экзамен. Помимо того, что у нее есть сертификат медицинской сестры, она должна, работая в отделении детской онкологии, знать каждый протокол, потому что она работает сутки. Нам пришлось написать руководство для медицинских сестер, провести специальную подготовку.
Следующая вещь. Онколог не может быть один на один с больным. Я должен «на берегу» договориться со всеми участниками процесса о протоколе лечения. Этот протокол должен быть жестко отработан. Я не должен бегать с больным к специалисту ультразвуковой диагностики, лучевой диагностики и рассказывать, что он должен посмотреть. Он должен знать, если у этого ребенка такой-то диагноз, что он должен делать, что должно входить в стандарт обследования и контроля лечения, все должно быть прописано. То есть в основе должен лежать протокол, в котором всё написано.
Больной наблюдается пять лет. Все эти пять лет должны быть прописаны не только для стационара, но и для дневного стационара, для амбулаторного звена, для родителей. Это и есть технология.
Следующая позиция – это лабораторная диагностика. Это отдельный путь. Она должна быть конкретной для конкретных заболеваний, потому что она должна мониторировать токсичность лекарств, которые использует ребенок. Например, острый лимфобластный лейкоз, когда дети получают восемь химиопрепаратов. Восемь. Между нами могу сказать, что ни одного нового препарата за 30 лет не появилось, но результаты выросли на порядок. Почему? За счет технологий.
– Как это?
– А вот так это! Надо знать, какие препараты вводить, какого качества. Как только появляется на рынке лекарство, мы сразу их используем. Служба крови – это отдельный путь. Дети должны быть обеспечены компонентами крови дома. Должен быть клиницист-трансфузиолог, для этого нужно было создать службу. Нам удалось организовать лучшую службу в стране.
– В вашем центре?
– Да. Она уникальна. 16 сотрудников выполняют работу, которую обычно делает областная станция переливания крови, где работают до 240 сотрудников.
Или онкологическая хирургия. 15 хирургов всех специализаций на 30 койках делают две с половиной тысячи операций в год. Пациенты готовятся в отделении травматического профиля и потом возвращаются после операции, реанимации в отделение хирургического профиля. Мы в 10 раз активнее, чем наши соседи Российской детской клинической больницы. Что это? Технология.
– Волшебное слово «технология».
– Волшебное. Мы организовали институт повышения квалификации и получили лицензии Минобразования, аккредитацию и готовим специалистов по 18 специальностям для всех субъектов Федерации Российской. Школа должна быть одна. Но для того чтобы достичь результата, помимо внедрения западных технологий, мы использовали одну вещь, которую они не использовали, и поэтому мы достигли очень быстрого результата. Мы использовали административный рычаг. Мы организовали специалистов, картографически обозначив каждый регион и выстроив логистику больных в каждом регионе. Поскольку у нас единые стандартные протоколы лечения, мы просчитали тарифы, внесли их в фонд медицинского страхования, и наши дети получают одинаковое бесплатное лечение независимо от того, где проживают. В любом регионе от Владивостока до Калининграда.
– Неужели во всех регионах эти проблемы решаются одинаково успешно? Не верится.
– Конечно, есть сложности. Частая смена губернаторов, за ними меняются министры, а за министрами главные врачи. Сейчас был период, когда 36 губернаторов поменялись в России. Мы не стесняемся приезжать туда и всех губернаторов знакомить с проблемами детей. Мы собираем их, министров и главных врачей и всё объясняем. Мы говорим: у нас страна, которая позволила себе это сделать, получила одобрение государства и правительства. Всемирная организация здравоохранения и ООН заявили, что Россия сделала этот прорыв, так пожалуйста, будьте внимательны к этому вопросу! Аппаратура должна меняться, все должно быть, дети должны быть обеспечены лекарствами, расходными материалами.
– О каком конкретно лечении идет речь?
– Прежде всего, об обеспечении лекарствами.
– А иммунотерапия?
– Иммунотерапия пока находится в разделе экспериментального лечения. У нас она применяется.
– Трансплантация?
– Мы трансплантируем с 1992 года. В прошлом году было сделано 550 трансплантаций костного мозга у детей в России. Трансплантируем сегодня мы, напротив нас клиника, из которой мы вышли, проработав там 20 лет. Они делают 80 трансплантаций. Третья группа в Москве – в онкоцентре на Каширке. В Морозовской больнице начали трансплантацию в прошлом году. 13 трансплантаций они сделали. В Санкт-Петербурге трансплантируют в трех местах. Но самый крупный трансплантационный центр в Санкт-Петербурге – это институт имени Раисы Горбачевой.
– Какой удивительный поворот судьбы!
– После смерти Раисы Максимовны мы назвали центр в её честь. Мы в рамках Санкт-Петербургского университета имени Павлова построили детскую службу помощи, ее возглавляет выдающийся наш соотечественник, профессор Борис Владимирович Афанасьев, лучший трансплантолог Европы. Он делает более 400 трансплантаций в год. Вы даже не можете себе представить такую цифру. Из них 150 – у детей. У него самый крупный трансплантационный центр в стране. А мы делаем 240-250 трансплантаций в год.
– И каков результат? Ведь известно, что далеко не все трансплантации успешно заканчиваются: бывают отторжения, тяжелые осложнения.
– Совершенно верно. Мы пытаемся их избежать. Мировой тренд детской трансплантации – это 60% пациентов. У взрослых результаты хуже. Есть заболевания, у которых более или менее высокий процент приживаемости. Но это для тех детей, кто не ответил на химиотерапию. Поэтому, если у нас 88% детей на химиотерапию отвечают, то остается 12% детей, которые требуют других опций. Для них применяются высокотехнологичные противорецидивные протоколы – трансплантации костного мозга, а последний успех, который реализован здесь у нас, это так называемая CAR-технология.
– Тоже экспериментальная технология?
– Абсолютно экспериментальная. Мы единственные, кто владеет этой технологией в Российской Федерации.
– Расскажите, пожалуйста, об этом.
– CAR-технология – это новый метод иммунотерапии рака, при котором лимфоциты больного забираются у него, и «инвитро», то есть в пробирке, в эти лимфоциты вводятся специальные генно-инженерные конструкции с новым рецептором этих клеток. К рецептору «цепляются» так называемые «вилы убийцы» в отношении к конкретным опухолевым клеткам. Эти клетки, в которые введен генный вектор, могут быть наработаны и введены пациенту, при этом пациент их не отторгает, поскольку это его собственные клетки. Более того, оказывается, они могут делиться и жить, и жить долго. Сейчас описаны случаи, что они живут больше трех лет. Имея этот рецептор, все опухолевые клетки, имеющие определенный маркер, уничтожаются.
– Каков результат?
– Блестящий.
– Сколько детей удалось вылечить?
– Мы начали в прошлом году. Провели лечение 35 пациентов, которым ничем помочь было нельзя. Лидер в этой области профессор Михаил Масчан – молодой, талантливый наш соотечественник.
– Все эти ребята живы?
– Нет, из этих 35 два человека погибли. Но это дети, которым ничего не помогало. Это дети, которые прошли интенсивную противорецидивную химиотерапию, трансплантацию костного мозга, они уже все прошли. Попробовали эту терапию. Это непросто, метод требует отработки. Но сам факт, что это можно было сделать, воодушевляет. Мы это сделали. Интересно, что этот проект был рожден только потому, что нам удалось организовать один из немногих эндаумент фондов «Фонд поддержки науки» нашего центра, и профинансировал его из личных денег аппарат «Роснефти». Этот проект стоил 268 миллионов рублей на три года. И когда эти деньги дали конкретно исполнителю, мы это сделали быстро. Стоимость нашего лечения на порядок ниже, чем то, что сейчас делают американцы, для которых один больной стоит 400 тысяч долларов. Мы показали, что бизнес, в который можно вкладывать деньги, может делать чудеса.
– На базе вашего центра много лет работает самый, наверное, известный благотворительный детский фонд «Подари жизнь»…
– 11 лет назад на нашей площадке был организован этот фонд. Инициатором организации Фонда была Галина Новичкова – ныне генеральный директор Центра. Дина Корзун и Чулпан Хаматова, которые являются медийными лицами проекта, его возглавили, и я считаю, что сегодня он самый крупный, самый чистый, самый известный, помогающий не только нам на постоянной основе, но и очень многим учреждениям. Они сделали хоспис для детей, сейчас правительство города Москвы передало им имение, и Роман Абрамович должен привести его в порядок. Это будет гостиница для наших пациентов, что очень важно для работы.
– Как вы подбираете молодежь?
– У нас мало кто вкладывается в науку. А для того чтобы приоритетно двигаться, нужны вот такие голодные, мотивированные молодые люди, которые способны совершить прорыв. Поэтому сейчас здесь у нас учится 120 врачей по восьми факультета фундаментальной медицины МГУ. Мы организовали на нашей площадке две кафедры ядерного университета, готовим здесь ядерных физиков, у нас большой ядерный центр. Организовали кафедру Московского института радиоэлектроники, теперь это технический университет, где мы готовим специалистов в области IT технологий. Наша цель была – поставить под контроль все, использовать административный ресурс, и это нам удалось.
Уже новое поколение бывших наших учеников, которое здесь работает, – это выдающиеся люди. У нас пять член-корреспондентов Академии наук были избраны в прошлом году. Сейчас в новой сессии мы снова введем молодых людей, потому что дело исключительно за молодежью.
– Но, тем не менее, количество случаев детского рака растет объективно год от года. Почему?
– Это не так. Это слухи. Смотрите, что было раньше. Например, дети до года страдают онкологическими заболеваниями, которые формируются у них внутриутробно. Это отдельная тема, большой научный проект. Кто их лечил, кто забирал таких детей? Никто. Они все погибали, они не были ни в каком регистре. Бытовало мнение, что легче сделать нового ребенка, чем лечить больного ребенка до года, потому что он законченный инвалид и ничего хорошего из него не будет, он не будет счастлив, семья будет страдать и так далее. Сейчас у нас результаты для детей первого года – 60% выздоровлений.
– Это чудо.
– Чудо! Более того, ребенок, если опухоль обнаружена внутриутробно, попадает в родильный дом (у нас два таких – один московский, второй федеральный, куда мы этих пациентов направляем), и прямо оттуда они поступают к нам, на пятые сутки мы их оперируем, лечим по полной программе. У этих детей самым частым заболеванием является нейробластома, опухоль симпатической нервной системы. И некоторые эмбриональные опухоли головы и шеи. И надо, чтобы команда хирургов из разных специалистов одновременно оперировала. Иногда ребенка оперируют четыре специалиста разных специальностей, потому что бывает опухоль больше, чем сам ребенок. В реабилитационном центре в Подмосковье мы открыли в прошлом году отделение для детей первого года жизни, выздоровевших от рака, противораковый неонатальный центр. Представляете? Ни одна страна мира не позволила себе еще такого. В Америке этого нет. В Германии и в других странах вообще не слышали об этом. А мы открыли и концентрируем там этих детей, потому что оценка нейрокогнитивных функций, оценка развития ребенка является очень важной для этого контингента детей. На это все направлено – на их будущее.
Несколько лет назад мы вместе с педагогами, в частности со знаменитым московским педагогом Евгением Ямбургом и педагогом-новатором, профессором Сергеем Шариковым открыли в Центре онлайн-школу с первого по 11 класс для детей, которые лечатся здесь. Школе уже семь лет, сейчас идут экзамены, ЕГЭ. Этот проект, который переключил детей с болезни на развитие, оказался уникальным и для семей. Позавчера мы открыли 30-ю школу в 30-м регионе России. Проект стал Всероссийским, а база находится здесь, подготовка специалистов ведется здесь, методическое руководство, онлайн-консультация – здесь, у нас. Два года уже министр образования и министр здравоохранения вручают учителям, работающим в больничных школах, ежегодные премии.
Сейчас у нас новый проект. Мы получили поддержку от Сергея Семеновича Собянина и его команды и хотим создать социальную службу в детских больницах. Первый шаг сделан. Теперь нужно это юридически оформить, чтобы ребенок, который приезжает к нам лечиться, мог сразу получить все положенные как ребенку-инвалиду социальные льготы. Сейчас это непросто и долго – надо оформить документы, на это уходит иногда по полгода, причем сделать всё это возможно, только вернувшись домой. А ведь он должен получить все это одновременно. Как диагноз установлен, мама, которая находится с ним, идет на консультацию к юристу, который должен здесь сидеть. Юрист объясняет права по выплатам, по льготам, и эти льготы должны быть получены здесь, так же, как и решение по выдаче инвалидности.
В общем, планов у нас много, успокаиваться рано. Когда долго живешь, есть шанс дожить до глубокого счастья.
– А что для вас значит дожить до глубокого счастья?
– Расскажу такую историю. Когда я закончил институт в 1971 году, мы с ребятами решили не расставаться и организовали некий мужской клуб. Этот клуб существует больше 50 лет. В последние 12 лет мы вместе проводим время, ездим с детьми и внуками, много путешествуем. Нам не надо что-то рассказывать друг о друге, мы можем просто посидеть рядом и получить наслаждение, глядя, что мы так же молоды, как и раньше, хотя прошли годы.
Так вот, приезжаем мы в Вологду, и в одном из храмов, зная, что публика у нас академическая, много профессоров, все врачи, и жены наши врачи, нам дают монаха-экскурсовода явно образованного, много знающего. Он проводит потрясающую экскурсию. Я слушаю открыв рот. Причем он мне, специалисту в области клеточных технологий, он пытался доказать, как это вредно. И мне была интересна его интерпретация, его позиция.
Когда мы закончили, он прощается с нами и говорит: «Ну, я вижу, что вам было интересно, и желаю вам научиться быть счастливыми». Я остолбенел от этих слов. Вот ведь, думаю, завернул дядька. А он говорит: «Надеюсь, вы знаете, чьи это слова?» Наша публика стала пересматриваться. Оказывается, это роман Чернышевского «Что делать?»
Я, конечно, был уязвлен по полной программе. Приезжаю домой и своему помощнику, очень образованному человеку, говорю: «Машенька, посмотрите, пожалуйста, сейчас с помощью компьютера роман «Что делать?» Найдите эти слова».
Две странички посвящены этой теме. Так вот, для того чтобы научиться быть счастливым, три вещи должны быть. Первое – нужно так называемое просвещение. Заметьте, я говорю не образование, а значительно более широкий взгляд на вещи, которые позволяют человеку быть адаптивным в среде. Второе – суметь что-то из светлого будущего принести в настоящее. А это труд, тяжелый ежедневный негероический труд. И третье – человек не может быть счастлив только для себя. Ему нужно заботиться о других людях, об их благе, нести в мир высокую светлую идею служения ближнему.
– Что вы хотите ещё из будущего принести в настоящее?
– То, что я хотел сделать, я сделал. У меня самая большая армия учеников. Мои ученики работают во всех уголках нашей великой страны. А также в Америке, Канаде, Франции, Англии, Европе, Израиле, Турции и так далее. Они остаются моими учениками. Звонишь, говоришь: «Вася, у меня есть талантливый ученик, возьми!» – «Welcome, пожалуйста», – и он уезжает, он учится, он возвращается. Мы все связаны едиными узами, потому что гражданское общество может делать чудеса. У нас нет никаких предубеждений и политических позиций, амбиций, воззрений и так далее. Мы открыты.
Этот центр, 70 тысяч квадратных метров, был построен за два с половиной года, здесь не было воровства, поэтому здесь так красиво и хорошо. Я каждый день прихожу к шести утра самым первым, и я радуюсь тому, что тут сделано, потому что самое главное в любом учреждении, особенно в детском, – это микроклимат, внутреннее состояние. Дети не хотят выписываться отсюда. Это раковые дети, но им тут хорошо. Здесь игры, клоуны, школа, они все заняты каким-то взаимодействием.
Мамы, пока дети здесь лечатся и учатся, могут получить подготовку в области образования и стать помощниками учителя, tutor. Это государственная программа, с выдачей диплома государственного образца. Мама имеет дополнительное образование для того чтобы заработать деньги, но она своего ребенка может сопровождать, помогать ему в учебе. Поэтому мы, врачи, в такой обстановке счастливы, ведь ребенок является основным объектом нашего внимания, мы все крутимся вокруг него. Не он для нас, а мы для него. И мне очень хочется, чтобы эта атмосфера оставалась здесь всегда.
– Как вы думаете, удастся ли когда-нибудь полностью победить детский рак?
– Это тонкий вопрос. Думаю, что успехи будут колоссальные. Но это нескоро будет. Видите ли, в 2000 году незаметно произошла революция в области науки, и она была связана с тем, что было внедрено полное геномное секвенирование человека. Можно получить генетический паспорт каждого человека. И когда началась эта вся история, оказалось, что многих вещей мы биологически не знали. Мы себе мало представляли, что мама с ребенком обмениваются клетками, когда она беременна, и это единственное условие, чтобы ребенок выжил. Но кто их индуцирует, эти роды, кто заведует этим процессом, что случается после родов? Ребенок родился, а клетки его куда деваются? Как они в маме живут, если она должна была их отторгнуть, но она их не отторгает? Или все женщины носят клетки своих детей, как родившихся, так и не родившихся, в том числе от разных отцов? Выходит, женщина представляет собой многоклеточный организм, потому что она создана не только из клеток папы, мамы, но из клеток бабушки и дедушки, прабабушки и прадедушки и так далее. Она носит в себе генетическую память всех своих предков и потомков, но только по женской линии. То есть, евреи были правы, когда они считали национальность по маме.
– Но ведь мамины клетки тоже попадают в организм ребенка. Он их почему не отторгает?
– Это тоже интересный вопрос. Оказывается, мамины клетки попадают в организм ребенка тогда, когда он ещё не может их отторгнуть, и они являются своими, причем стволовыми. И я – носитель клеток своей мамы, бабушки, прабабушки, многих поколений. На теоретический вопрос: «А не являются ли те старые клетки, которые рассматриваются как мои, причиной развития онкологических заболеваний, потому что они подлежат другой структуре жизни?» – однозначного ответа у нас нет.
Вот вы спрашиваете: можно ли победить рак? Можно, но не простыми методами, а используя биологические методы лечения. Будущее за клеточной регуляцией многоклеточного организма хозяина, и мы заняты этим в нашей клинике. Мы охотники за знаниями, и для нас самый большой интерес представляет быстрая трансформация этих знаний в практику. Мы это можем делать, это наша прерогатива, наша философия и наша главная задача. Именно это, помимо атмосферы любви радости, я хотел бы принести в настоящее из будущего.
