История — единый процесс, будь то Средневековье, Новое время или современность, и задача историка — изучать эти процессы в их неразрывной целостности. О том, как развивалась бы история без Чингисхана или Наполеона, в чем сила Запада, Востока и России и почему сильная власть — это историческое наследие времен Великой Степи, рассуждает член-корреспондент РАН Павел Юрьевич Уваров, заведующий отделом западноевропейского Средневековья и раннего Нового времени Института всеобщей истории РАН, главный редактор журнала «Средние века: Исследования по истории Средневековья и раннего Нового времени».
— Были времена, когда в России светское общество разговаривало по-французски, причем чаще всего лучше, чем по-русски. Почему так получилось?
— Это язык культуры, но так было далеко не всегда. В начале XVIII в. в России были более распространены немецкий и голландский языки. Но со второй половины XVIII в., с екатерининских времен, все перешли на французский. Екатерина, хотя и немка, но говорила, писала, а порой и думала по-французски.
— Переписывалась с Вольтером...
— И с Вольтером, и с Дидеротом, как говорил Алексей Константинович Толстой. Французский язык стал мерилом культуры, ее маркером. Так было на протяжении всего XIX в. Более того, французский был языком делопроизводства, в частности в министерстве иностранных дел.
— Интересно понять, чему может научить нас сейчас история Франции?
— История Франции может научить многому и в силу своей эталонности, и в силу того, что она неплохо известна. Сейчас для меня очевидно, что говорить только о Франции, ценить ее и любить — это хорошо, но ее история начинает играть всеми своими гранями, становится понятной только в контексте мировой истории. История вообще — это наука о едином и неделимом мире.
— В чем уникальность Франции? Чем она отличается от всех других европейских культур?
— В том-то и дело, что все европейские культуры очень сильно отличаются друг от друга при некоей общности. И в этом их соль и специфика. Западный опыт уникален по многим причинам. Уникальность в том, что он такой разный.
Если мы возьмем Дальневосточный регион, то разница между Кореей, Китаем и Северным Вьетнамом огромная. Но все-таки общего гораздо больше, чем принципиальных различий. А на Латинском Западе различий множество, и они даже культивируются, хотя у всех до XVI в. есть единство веры — католицизм. Да и после утраты конфессионального единства все равно единство цивилизационное оставалось.
Франция — наверное, самая унитарная страна в Европе. В принципе таких стран почти не осталось в рамках ЕС. Испания, Италия, Германия, Великобритания, Нидерланды, Бельгия — у них очень сильные конституционные различия между отдельными провинциями.
Во Франции это не признается. И все равно в культурном отношении даже в этой очень унифицированной стране остаются различия, и существенные. И если вы едете на поезде, проезжая разные провинции, вы сразу понимаете, что это другая страна.
— А в чем разница?
— Да во всем. Ландшафт, система земледелия. Бокажи — относительно небольшие поля в обрамлении лесопосадок, очень древних. Они там растут веками. И культура, и дома другие, и танцы — все другое.
— Мы помним по «Трем мушкетерам», что д’Артаньян сильно отличался от всех остальных. К нему относились с некоторым презрением, потому что он гасконец.
— Кто-то, может, и с презрением, а кто-то с опаской, ведь отчаянная смелость гасконцев стала легендой. Но и верный слуга д’Артаньяна Планше подчеркивал, что он не кто-нибудь, а пикардиец, а это стойкий и храбрый народ. А вот нормандцы в романе отличаются упрямством. Действие происходит в XVII в., но автор пишет для читателей XIX столетия, и им по-прежнему понятны различия между провинциями, они улавливают юмор.
Людовик XIV, которому совершенно напрасно приписывают фразу «Государство — это я», мог бы объясниться менее чем с половиной своих подданных. Остальные говорили на других диалектах и на других языках: бретонцы, фламандцы, немцы из Лотарингии, каталонцы из Руссильона, провансальцы, окситанцы и прочие.
— Что сейчас нам могут дать международные отношения с Францией? Почему это важно?
— У нас много совместных проектов по истории. Прекрасно работает группа, представленная французским ежегодником, которая изучает и революцию, и наполеоновские войны. Для этого есть источники и с нашей стороны, и с французской, остается огромная заинтересованность друг в друге. Для образованного общества Франция, французский пример — больше, чем пример. Историк Франции в России — больше, чем историк.
Как бы то ни было, французам без России не очень уютно. И русским без Франции тоже…
— Хотя французский язык уже вышел из нашего обихода. Все говорят по-английски. Почему же французам важна Россия?
— Французам важна и Россия сама по себе, но не в меньшей степени — наши с ними исторические и культурные связи. Через отражение своей страны в зеркале культуры других регионов они лучше познают себя.
«История всего мира не была бы излишней, чтобы объяснить историю Франции», — писал великий французский историк Жюль Мишле. С другой стороны, они уверены, что, изучая Францию, изучаешь весь мир. В том числе и Россию.
Они сегодня очень озабочены поисками своей идентичности, задавая себе вопрос — кто мы: в первую очередь европейцы или в первую очередь французы? Или, может быть, мы — граждане Франции, но при этом в первую очередь корсиканцы, выходцы с Антильских островов, из Магриба, армяне и евреи, бретонцы, говорящие по-бретонски и т.д.? История в ответе на этот вопрос играет огромную роль.
— Вы написали целую серию книг о Франции. И вот недавно вышла книга о Китае. Почему?
— О Китае и о всемирной истории вообще, о том, как работают историки, об удивительном французе, служившем в России в период Смуты, — капитане Маржерете. Это иллюстрация того, что мир един и история должна изучать его именно в этом единстве.
Книга «Китай в средневековом мире» была результатом нашей работы в соавторстве с профессором А.Л. Рябининым. Наш институт издавал «Всемирную историю», и наш отдел отвечал за второй и третий тома. Надо было искать авторов, придумывать композицию, редактировать тексты. Для Европы, Руси и даже Африки авторы нашлись, а вот с востоковедами оказалось почему-то сложнее, особенно с китаистами. Они по той или иной причине отказывались.
И я договорился со специалистом по истории Вьетнама А.Л. Рябининым, все-таки у него смежная специализация. Но и сам включился в эту работу, чтобы она шла быстрее. И очень увлекся, поняв, что работ о Китае, его истории и культуре великое множество, но синхронизация его внутренней истории с историей всего остального Старого Света, вписывание его в контекст мирового Средневековья мало представлены. Этим не так много занимались.
Затем главы из «Всемирной истории» были сильно дополнены и легли в основу нашей отдельной книги. Мы попытались вписать Китай в общую историю Средневековья. При том что судьба Китая уникальна.
— Другая цивилизация?
— Цивилизация — хороший термин, но поскольку в определенное время он обрел колоссальную популярность, вскоре стало так много разных определений этого термина, что пользоваться им очень трудно. Так, первое издание нашего тома «Всемирной истории» именовалось «Средневековые цивилизации Востока и Запада» (2011), но тут пошли каверзные вопросы — а сколько было этих цивилизаций, как установить границы между ними, где у нас дается их характеристика? Поэтому во втором (2019) издании наш том назывался проще: «Мир в Средние века».
Нам важнее было показать не различие культур и их самобытность, а прежде всего то, что мир един и что таким он был и в Средние века. Рассмотрение средневековой истории Старого Света в единстве соответствовало мир-системному подходу. Он не решает все вопросы, но все же дает очень многое.
Я начинал свою карьеру историка, основываясь на убеждении: самое главное — найти внутренние пружины развития общества. На этом и стою до сих пор. Но теперь понимаю, что этого недостаточно, потому что внутренние пружины не действовали бы без включенности во внешний мир. Мир пульсирует, то объединяясь, то разъединяясь, и это очевидно сегодня, но это было очевидно и тысячу лет назад.
— С одной стороны, это приносит массу плюсов, с другой — массу опасностей.
— Конечно, взять, например, пандемии, бывшие оборотной стороной смыкания мира, «средневековой глобализации» и унесшие миллионы жизней. Но зато те, кто выжил после этого, обладали иммунитетом, антителами. И когда человек из Старого Света попадал в какие-то новые миры, вступая в контакт с империями ацтеков или инков, с аборигенами Австралии и Океании, с жителями Крайнего Севера, то местное население оказывалось на грани вымирания. Причем не только и не столько от жестокости европейцев, сколько потому, что у них не было иммунитета от болезней, к которым давно привыкли чужеземцы.
Синхронизация — не только способ организации материала в книге, но и способ познания истории. Так, становятся видны процессы, казалось бы, вполне очевидные, но ускользавшие от внимания специалистов, занимавшихся изучением лишь своего региона. Визитная карточка Средневековья — кочевые империи хунну, тюрки, хазары, уйгуры, кидани, чжурчжэни, империя Чингисхана, не считая более мелких, но столь же воинственных объединений. Великая степь, растянувшаяся от Хингана до Черного моря, порождает кочевой мир, который в силу внутренних причин вызывает постоянное беспокойство оседлых соседей.
Для Средневековья характерно преобладание конницы над пехотой. А кочевники — прирожденные воины-всадники. Обученные навыкам загонной охоты, они могли координировать действия между большими группами конницы. Но, с другой стороны, кочевое хозяйство было очень хрупким, ведь кочевники не могут делать запасы в отличие от оседлых соседей. Любая эпизоотия, засуха или сильные морозы приводят к тому, что им остается либо умирать, либо грабить, либо искать счастья в других краях.
— Получается, что войны были для них способом выживания?
— Не обязательно только войны, это может быть неэквивалентная торговля: мы пригоним вам прекрасного скакуна, а вы нам — десять повозок, груженных рулонами шелка. Или защита: мы вас будем защищать, а вы снабжать нас рисом, чаем, предметами роскоши.
— Рэкет, «крыша»?
— Ну да, «крышевание», дань, откуп — способы сосуществования с оседлым миром. На «кочевой вызов» разные народы искали ответ по-разному. Лучше всего это получалось у оседлых империй, имевших давнюю историю (Китай, Иран, Византия). Но чтобы противостоять степи, а иногда и переходить в наступление, нужны были большие налоги, большая армия, большой государственный аппарат, отлаженная дипломатия — все это ложилось тяжким бременем на население.
Противостояние оседлых империй и кочевого мира втягивало в себя все новые регионы, вызывая цепную реакцию. Выбор же был невелик: либо создавать сильную политическую власть, способную мобилизовать ресурсы, не считаясь с затратами, либо в той или иной форме стать ресурсом для существования кочевых элит.
История большинства регионов Старого Света — и Евразии, и Северной Африки — может быть описана в этих категориях взаимоотношений между оседлыми и кочевыми народами.
Но существовали «защитные» регионы, где этого не было, куда просто не успели или не сумели дойти импульсы, исходящие из Великой Степи. Например, Япония. Воины хана Хубилая пытались туда попасть, но священный ветер камикадзе раскидал их корабли. Поэтому Япония развивалась по-другому, иначе, чем континентальные страны.
— Вы заодно и средневековую Японию изучили?
— Приходится изучать весь мир в его целостности. Среди прочих «защищенных» регионов была и Западная Европа. Там не было необходимости создания сильной империи, мощной бюрократии. Удивительное многообразие вариантов развития, характерное для всех стран Запада, в том числе и для Франции, благотворно сказывалось на развитии не только культуры, но и экономики. Начиная с 1000 г., Европа развивалась по восходящей линии, динамично, переживая демографический бум.
Хан Батый, когда шел со своим непобедимым военачальником Субэдэй-Баатуром, разгромил не только Русь, но и Польшу. Помните знаменитого краковского трубача, символ города, про которого пел Булат Окуджава? Часовой на колокольне протрубил хейнал, сигнал тревоги, увидев полчища врагов, но его сразила монгольская стрела и он доиграл сигнал, уже умирая.
Несмотря на красоту легенды, Краков был взят монголами. Они разбили и польское войско, и немецких рыцарей, и чехов с моравами, и даже венгров, считавшихся лучшими воинами Европы. Монголы вышли к Адриатическому морю, но вдруг повернули назад, в степь. Пришла весть, что умер Угэдэй, сын Чингисхана, и скоро на курултае будут выбирать нового правителя империи. Батый со своим войском не хотел опоздать к дележу наследства. Он успел вовремя: ему достался отцовский удел — улус Джучи, будущая Золотая Орда. А Европа была спасена. Задержись там монголы, многое сложилось бы иначе.
— Как вы думаете, это могло случиться? Такая альтернативная история возможна? Или по-другому быть не могло? Я про сослагательное наклонение, которого не знает история.
— История может и не знать сослагательного наклонения, но историк обязан его знать. Он обязан просчитывать варианты.
— Хорошо. А если бы они к нам не пришли? Не понравилось или пришлось бы срочно отбыть восвояси. Не было бы ига на Руси, что тогда?
— Близость Великой Степи подсказывает, что не пришли бы монголы, пришли бы какие-нибудь ойраты или же конники Тимура. Кочевой вызов никуда бы не делся. В любом случае мы оставались бы существовать в регионе, где без сильной центральной власти нельзя.
— И так до сих пор?
— Нашу власть в слабости сейчас трудно упрекнуть.
— Это не значит, что должно быть по-другому?
— Нет, в основных чертах у нас было бы примерно так. Некоторые объясняют особенности нашего политического устройства тем, что у нас такой климат, низкая урожайность. Но есть же страны в этом климате, допустим скандинавские, где все иначе.
— Значит, не в климате дело?
— И в климате тоже, но не только в нем. Еще в этой исторической специфике, которая, с моей точки зрения, объясняется при помощи мир-системного анализа. Это вызовы. Прежде всего, вызов Великой Степи. Какое-то время он был фатальным, а затем отступил в прошлое по мере прогресса огнестрельного оружия. В XVI в. таких сильных кочевых империй глобального масштаба уже не возникало, но как региональный фактор кочевой вызов оставался серьезным. Крымские ханы доходили до Кремля в правление Ивана Грозного.
Но в эту эпоху появляются новые вызовы. Они связаны с Западом и с морем. Западная Европа повернута к морю. Морская торговля многократно выгоднее речной торговли, которая выгоднее торговли караванной. В Европе фантастически удобные берега, и реки текут так, что ты практически из любой точки Европы за несколько дней достигаешь реки, которая тебя выведет к морю. Поэтому море — это то, где европейцы достигли превосходства, имея опыт перевозок по трудным для судоходства морям — Атлантике, Балтике, Северному морю. И этот опыт дал им преимущество, уже ставшее очевидным на рубеже XV–XVI вв. Они использовали это преимущество — сначала португальцы и кастильцы, а затем англичане, голландцы и французы.
И все же главное преимущество Запада было в том, что там в отличие от всех других регионов мира устойчивые социальные институты — такие как право, представительство, городские корпорации, банковские системы, нотариат, университеты — сложились прежде, чем окрепло государство. К тому же этих государств было много. Политический плюрализм, иначе говоря, раздробленность — это существенный минус в условиях, когда рядом могущественный враг, например, кочевая империя.
Но в иных условиях плюрализм может быть благотворен для экономической и социальной жизни. Так, в Европе конца Средневековья и начале Нового времени было очень много тиранов и деспотов, но они, как правило, хорошо понимали, чего можно, а чего нельзя. Если ты уж очень усердствуешь в тиранстве, например решил отобрать золото у купцов и банкиров, то они просто переведут свои средства к соседнему государю и ты можешь остаться без денег, а как следствие — без власти.
— На Востоке все было по-другому?
— Давайте возьмем Японию XV–XVI вв. периода «сражающихся провинций». Политическая раздробленность, междоусобица, но при этом величайший взлет культуры. Строится Золотой храм, дзен-буддизм процветает, на взлете самурайское искусство, культура. Потом появляется огнестрельное оружие, которое японцы получили через португальцев, освоили и усовершенствовали: удлинили ствол, придумали подставку для стрельбы — сошник, казенную часть укрыли лакированной коробкой, внутри которой фитиль мог гореть даже под проливным дождем.
Европейцы до этого так и не додумались. В конце концов солдаты, набранные из крестьян и вооруженные ружьями, разбивают цвет самурайской конницы. Это дало возможность объединить страну в начале XVII в. Наступает «период Эдо», правления сегунов из династии Токугава.
Внутренние войны прекратились, да и внешние тоже, поскольку Япония была слишком сильна, чтобы на нее кто-нибудь напал, но недостаточно сильна, чтобы завоевывать материковые страны.
Страна отгородилась от мира, свернув до минимума внешнюю торговлю. Но могли ли сегуны, разделявшие самурайскую идеологию, допустить, чтобы огнестрельное оружие оставалось в руках крестьян?
— И они запретили огнестрельное оружие?
— Сначала они запрещают пользоваться ружьями, затем запрещают их хранить, затем их производить. Прогресс в огнестрельном оружии повернули вспять. Это пример, когда сильная власть может остановить технический прогресс, если он будет мешать сохранению социального равновесия. Они не только хотят, но и могут это сделать. Понятно, что ни один европейский король, сколь бы ни призывали поборники рыцарства запретить «дьявольское» огнестрельное оружие, на это пойти не мог, опасаясь, что его соперник будет не столь щепетилен.
Китайцы в начале XV в. строили такие корабли, которые европейцам и не снились. Их флотилии бороздили Индийский океан, заплывали в Красное море, привозили из Африки жирафов императору в зверинец. А потом, как по щелчку, все это остановили. Решили, что это невыгодно, потому что главное — это крестьянское хозяйство.
— Какая прелесть — «это все евнухи придумали»...
— Евнухи и были флотоводцами. Борьба между бюрократией и евнухами — это характерная черта многих империй, китайской в особенности. Евнухи были преданы лично императору, а конфуцианский бюрократ был верен идее империи. А императору иногда были нужнее люди, которые подчинялись бы только ему, а не идее. Поэтому иногда придворные евнухи получали в Китае большую власть, вызывая ненависть конфуцианской бюрократии.
В середине XV в. евнухов на время оттеснили от власти. К тому же столицу перенесли из Нанкина в Бэйпин (Пекин). Морские экспедиции прекратились. И когда один из императоров захотел узнать, как плавали его предки, он послал чиновника в Нанкин, в архив, чтобы собрать документы об этих кораблях. Но чиновник, верный своему долгу, сжег этот архив и был прославлен, конфуцианцы даже поставили ему памятник, потому что он поступил правильно.
— Почему?
— А иначе какой-нибудь евнух увлек бы этой безумной идеей императора, и он бы в результате угнетал народ, вводил новые налоги. Нет, это абсолютно не нужно. Так что империя — это великая вещь, но она всегда может остановить прогресс, если не видит в нем необходимости.
— А может наоборот, и мы хорошо знаем такие примеры.
— А может ускорить, совершенно верно. Когда очень надо, сильная власть может концентрировать усилия и добиться успеха. Но развить успех на институциональном уровне, сделать его постоянным фактором очень трудно.
Османской империи удалось создать прекрасный флот к концу XV в. Турки не только хозяйничали в Восточном Средиземноморье, но были грозной силой и в западной его части. Адмирал Кемаль-реис напал на Канарские острова и захватил в Атлантике корабль, на котором плыли спутники Колумба; таким образом правоверные узнали о новейших морских открытиях кастильцев. Османы вообще в ту пору были привержены техническим новшествам в военном деле, они, например, очень быстро оснастили своих воинов ручным огнестрельным оружием, приглашали на службу ведущих европейских инженеров, архитекторов, ученых.
Они редко терпели поражения, но все-таки иногда терпели, и тогда султану было трудно собрать новые деньги, новый флот и новое войско. Европейских монархов турки били чаще, но эти правители всегда могли занять средства у банкиров и в кратчайший срок нанять войско и новый флот. Они могли опереться на финансовые институты, подкрепленные правовой защитой и неплохими политическими гарантиями. У султанов таких возможностей не было при всей доблести их армии.
— А как с этим обстояли дела в феодальной России?
— В чем сила Петра I, а особенно Екатерины II? В том, что они не просто создавали армию, флот, но и пытались, иногда вполне успешно, создать именно институты, которые работали. Поэтому Россия — не только близкая к кочевому миру и к государственной традиции Востока, но и западная страна.
— Павел Юрьевич, знание истории дает вам какие-то преимущества? Вы чувствуете, что лучше понимаете некие закономерности, можете делать прогнозы насчет тех или иных событий?
— На субъективном уровне я считаю, что да. Хотя убедить кого-то в этом мне не удается.
— В чем сила Европы, мы обсудили. О том, в чем сила Китая и вообще Востока, мы поговорили. В чем сила России, которая и не то, и не другое, а где-то на стыке?
— При правильной постановке дела можно брать лучшее из той и другой копилки опыта. Что и происходило. Мы всегда что-то заимствовали, преобразовывали, приспосабливали к своим условиям. Русская наука имперских времен обладала существенным своеобразием. Советская наука в еще большей степени развивалась по своим законам. Но при этом она оставалась структурно близкой к западной традиции. Академия наук придумана не в Китае, хотя в Китае были свои «академии», и весьма древние. Университетская система придумана не в Северной Африке, хотя там сохранились до наших дней древнейшие учебные заведения.
Конечно, западные формы организации науки прижились в России не сразу, но они прижились. И система образования у нас по сути своей западная. Иначе говоря, нам не надо стремиться быть точно такими, как Китай или Запад. Нам надо быть самими собой и ценить то своеобразие, которое мы исторически имеем.
