Продолжая серию публикаций, посвященную предстоящему юбилею Зоологического музея МГУ, хочется рассказать о людях, которые в нем работают. Факт, известный в зоологической среде: в Музей непросто прийти на работу. Но если уж пришел и не ушел в короткий срок — расстаться с этими стенами и коридорами, залами и запахами почти невозможно. Музей сам по себе таинственным неведомым образом собирает и удерживает «своих», причем эти «свои» выживают в нем вопреки всем сменам эпох и вех, уровню зарплат и всему такому прочему.
И не просто выживают — публикуют научные статьи и издают книги, учат студентов и ездят в экспедиции, продолжая пути своих учителей. Занимаются со школьниками и рассказывают посетителям на экскурсиях множество удивительных историй.
История здесь удивительнейшим образом переплетена с современностью, они абсолютно неразделимы, и может быть именно в этом секрет. Люди работают в комнатах, наполненных памятью великих первопроходцев, создателей научных школ. Здесь много памятных предметов — не экспонаты, а просто столы и кресла, шкафы и книжные полки и, конечно, книги, рисунки, и удивительные диковинки, которыми неизбежно обрастают такие рабочие места. От костей динозавров, привезенных из Гоби, до причудливых бутылок с постоялых дворов международных научных конгрессов. Экраны компьютеров стоят среди алхимических стеклянных цилиндров с гадами, но старые пишущие машинки убраны недалеко — величайшие работы величайших русских биологов были написаны именно на них.
За чаем в профессорской квартире
Мимо мамонта на второй этаж налево, мимо витрины, посвященной булгаковскому профессору Персикову, через зал сравнительной анатомии… Когда объясняешь, допустим, своему фотографу, куда пройти, начинаешь понимать, что лучше бы просто его проводить. Один из лабиринтов Музея ведет вниз, по лестнице с кованными узорчатыми перилами, в хитросплетение комнат, которые до 1953 года были квартирами профессоров старого Биофака — тех самых, великих путешественников и создателей классических научных школ.
Многие семьи были, что называется, «с историей» — древних дворянских родов, войн и репрессий, удивительных сплетений судеб и отношений, дружб и научного соперничества. И, конечно, экспедиций — полярных, пустынных, горных дорог, занимавших у этих людей большую часть жизни. Но они возвращались сюда, и их полевые дневники превращались в научные труды именно здесь, в Музее.
В 1953 году семьям профессоров дали новые квартиры, а Музей добился передачи ему бывших жилых помещений для размещения рабочих комнат и хранилищ. В этих комнатах желанному гостю всегда нальют чайку, и уйти потом окажется сложно — слишком интересно то, о чем здесь рассказывают.
«Музей, конечно, был счастлив получить такое "наследство" — рассказывает Валентина Федоровна Орлова, кандидат биологических наук, герпетолог и бывалая путешественница по пустыням Монголии и Средней Азии. — Вот здесь, где я теперь сижу, жил профессор кафедры Зоологии позвоночных Борис Степанович Матвеев, который читал нам лекции. Я хорошо помню, как он выходил к студентам по лестнице из своей квартиры.
Директором музея тогда был Сергей Сергеевич Туров, его квартира тоже находилась здесь. И по утрам он частенько, что называется "в домашних тапочках" выходил навестить сотрудников музея, желал всем хорошего дня, спрашивал о делах. А напротив жили Северцовы. Будучи еще КЮБЗовцами (КЮБЗ – Клуб Юных Биологов Зоопарка), мы однажды приходили сюда к нашему сверстнику Алексею Сергеевичу Северцову — внуку того самого великого зоогеографа Алексея Николаевича Северцова.
Наша юннатская компания встречала Новый год здесь неподалеку, у Расницыных, в Староконюшенном. Все было весело, здорово, даже стенгазету сделали. А утром был замечательный снежок, и мы решили прогуляться. И пошли к Лешке Северцову, причем кто-то даже лыжи с собой тащил. Я была тогда здесь впервые, меня потрясли эти высоченные потолки, книги, а на стене даже висело какое-то старинное оружие. Это было какое-то путешествие в иной мир. А в квартире профессора Матвеева, как рассказывают, тоже были удивительные вещи. Его зять был реставратором, и все эти стены высотой в 4,5 метра от пола до потолка были увешаны замечательными иконами…»
«Биолого-почвенный факультет был здесь до 1953 года, — продолжает Валентина Орлова. — Здесь у нас была большая аудитория, она была "амфитеатром", а сейчас перестроена. Мы все ходили туда на заседания МОИП — в то время это было общество великих зоологов, можно было встретить Формозова и Гептнера, Огнева и Гладкова, Боруцкого и Беклемишева, Шибанова и Бёме. Не перечислить всех этих абсолютно замечательных имен, которые для современных ученых, не говоря уж о студентах биофака, — просто невообразимая портретная галерея, иконостас учителей и основателей.
На втором этаже, в комнате, где сейчас одно из хранилищ, работал замечательный ученый, зоолог, географ, путешественник Николай Алексеевич Бобринский, один из авторов классического "Определителя млекопитающих СССР". Граф Бобринский — человек с удивительной семейной историей. Во время Первой Мировой войны служил в Изюмском гусарском полку, георгиевский кавалер, ротмистр, успел до 1916 года повоевать в Дикой дивизии, после чего неизменно носил папаху.
Он уцелел от ареста и репрессий, потому что уехал с семьей в Среднюю Азию, а после 37-го года вернулся в Москву. Мне рассказывали, как во время Великой Отечественной войны граф приносил с собой воблу, чистил ее и ел. Он был аристократом и тружеником одновременно, создателем первых фаунистических карт, читал студентам лекции. А в 1943 году докторская степень была присуждена ему без защиты диссертации».
Н.А. Бобринский Г.П. Дементьев В.Г. Гептнер
«А наши старые инвентарные книги — заглядываешь в них и видишь как на ладони пути твоих учителей, узнаешь их почерк… Этикетки к сборам, которые они заполняли там — в экспедициях, в пустынях или в горах. Вот это написано рукой Гептнера в Туркмении, или Шибанова, или Роборовского, или Пржевальского… Это не может оставить равнодушным. А когда в своих собственных экспедициях проходишь их путями, потому что точно знаешь, где именно они ставили точки на карте, — это удивительное ощущение.
Нашему поколению посчастливилось — мы многих из них помним. Например, один из крупнейших в мире орнитологов, Георгий Петрович Дементьев — Жорж ДементьЕв, как мы его иногда на французский лад называли. Он был широко эрудированным человеком, превосходно знал историю, искусство и философию, свободно говорил на всех основных языках Европы. В Парижской Сорбонне он был единственным из русских орнитологов, читал лекции о птицах пустыни на французском языке, который знал в совершенстве. Он любил порассуждать на эту тему, и при этом стильно так курил папиросу. В общем, был совершенно очарователен.
Я слушала лекции по зоогеографии Владимира Георгиевича Гептнера, собственно, благодаря ему я и попала в музей — тут в тот момент вообще не было герпетолога. Профессор Николай Николаевич Карташов был для меня не просто учитель и рецензент на диссертации — я к нему ходила советоваться просто как к отцу. С ним всегда можно было поговорить, обсудить самые разные вещи».
«У нас было много разных традиций, общих праздников. Новый год всегда встречали вместе, да и не только новый год. На 8 марта приходил Василий Алексеевич Ватагин, дарил дамам свои картинки. Приходил Борис Степанович Матвеев, с бутылкой красного вина. Всегда была гитара, песни, которые уже теперь — классика. Сейчас, кстати, тоже иногда поем, эта традиция сохранилась. Случались и курьезы — однажды у меня украли чучело гюрзы из экспозиции, кто-то из работяг решил до смерти напугать тещу…»
«По нашим комнатам стоит немало раритетов. Шкафы, столы, кресла, принадлежавшие великим людям. У нас тут традиционны споры о том, у кого что стоит. Вот в "исторической" витрине на втором этаже, изображающей как бы кабинет булгаковского профессора Персикова, стоит старое кресло, по преданию принадлежавшее профессору Карлу Францевичу Рулье — он был директором музея после 1840 года.
А еще недавно на нем Евгений Дунаев сидел, наш научный сотрудник, и он с ним не слишком-то охотно расстался: кресло было удобное. Но оно-то теперь за стеклом стоит, а по комнатам еще немало этих именных редкостей — это наша мебель, мы сидим и работаем прямо, можно сказать, на истории».
Многоуважаемый шкаф
Причудливый и прямо-таки гигантский дубовый шкаф, больше похожий на архитектурный портал, стоящий в комнате, где помещается отдел беспозвоночных, — так же, как и пресловутое кресло, считается собственностью профессора Рулье. Почтенное сооружение, которому почти 200 лет, стояло совершенно в другом месте Музея и едва не оказалось списанным. Но его спас ведущий научный сотрудник Музея Дмитрий Люмбергович Иванов, морской биолог, участник многих океанских рейсов на знаменитых научных судах «Витязь» и «Академик Петровский».
«Шкаф переносили сюда по частям через окно и собирали заново, — рассказывает Иванов. — Я вообще стаскивал в нашу комнату все, что могло оказаться на помойке, — и эти столы, и кресла. Все они когда-то стояли в разных отделах и за ними работали наши сотрудники. Вот это "зеленое" кресло раньше стояло в отделе ихтиологии, а потом его передали нам в комнату. Оно знаменито тем, что когда в университетский Татьянин храм приезжал патриарх Алексий, кресло забирали туда для Владыки — потому что роскошное и удобное.
А то, в котором я сижу, — с другой историей. В нем раньше сидел заведующий отделом беспозвоночных животных профессор Евгений Владимирович Боруцкий, а вслед за ним — целая вереница зоологов-беспозвоночников, причем из разных стран — из Британии, из Америки, Франции, да пожалуй, вся Европа в нем посидела. Они приезжали в наш музей поработать в коллекциях».
«Хитрость не в том, чего именно у нас в коллекциях лежит. А в том, что до сих пор на многие вещи не нашлось своего исследователя. Может быть найдутся, конечно. Что касается позвоночных животных, — особенно крупных, — то великих открытий тут сделать трудно. А вот что касается беспозвоночных… Здесь еще многое множество "белых пятен".
Я сам долго занимался такой группой как ямкохвостые моллюски. И могу сказать, что число описанных видов этой группы я увеличил вдвое. Я участвовал в рейсе "Витязя" на глубоководный желоб Идзу-Огасавара. Пробы грунта брались дночерпателем с глубины 9600 метров. Конструкцию этого трала мы изобретали на ходу, ни у кого до нас такого опыта не было. С теми сборами мы работали очень много, описали новые виды с этой глубины.
Каждый такой сбор абсолютно уникален, его не повторить. Второй раз те же самые существа вам никогда не попадутся. И все это хранится в нашем музее. Но это лишь малая частица наших знаний о природе океанских глубин. Взять такую пробу в океане — это все равно, что с самолета, летящего на высоте почти 10 километров, каким-то образом "зачерпнуть" образец из какого-нибудь подмосковного болота и потом по тому, что оказалось в "ковше", судить о природе этого болота. Но мы сохраняем эти сборы, и многое другое сохраняем, что еще только предстоит детально исследовать, выстраивая эти "кирпичики" один к одному».
Дмитрий Люмбергович — великий знаток традиций и местных историй, некоторые из них записаны и изданы. Этот свод легенд уже сам по себе библиографическая редкость. Изящнейший «китайский» рисунок в технике «мокрой» туши, висящий за стеклом одного из шкафов, оказывается творением самого Иванова и изображает вовсе не Китай, а берега озера Имандра в Мурманской области.
«Анекдотов у нас немало. Потому что все люди яркие, а нравы — демократичные, — говорит Дмитрий Люмбергович. – Истории празднования Татьянина дня с прыжками через носорога уже много кому известны. А позже, кстати, школяры прыгали уже не через носорога, а через бегемота, того самого, что стоит теперь под колпаком в Нижнем зале. И отломали ему голову, после этого всю ночь искали по Москве сговорчивого сапожника – нашли, привели, и голову он бегемоту к утру пришил.
А однажды на Татьянин день, по преданию, было что-то вроде игры великих людей в прятки. И того самого графа Бобринского искали всем музеем, нашли в верхнем зале за витринами – и продолжили… Странных историй много, много знаменитых имен. В 20–30-е годы Зоомузей был одним из центров притяжения московской интеллигенции – не только ученых, но и богемы, ведь им было очень несложно найти общий язык.
Здесь бывали Борис Пильняк, Михаил Булгаков, навещавший Марину Цветаеву, в гости к зоологам заходил Мандельштам, на дружеских посиделках с красным вином писались шуточные стихи. Однажды, еще при советской власти, обзаведясь "самиздатовском" сборником Мандельштама, я выяснил, что именно здесь, в стенах Зоологического музея, в 1931 году было написано знаменитое: «Все лишь бредни, шерри бренди, ангел мой…».
Спор рационализма и романтики
«Ничего подобного, на меня никогда не давило, или наоборот, не окрыляло, что на этом стуле кто-то великий сидел, — решительно говорит Екатерина Денисовна Васильева, ихтиолог, доктор биологических наук. — И я Диме Иванову это самое «зеленое» кресло отдала безо всякого сожаления. Оно хоть и красивое, но ведь не очень-то удобное, а мне как раз нужно, чтобы все было удобно, все было рационально. Мы все здесь — очень разные люди. Но общее, что-то такое малоуловимое, конечно есть.
Если ты оказался здесь, поработал несколько лет — уйти уже очень трудно. Такое противоречивое состояние — видишь все недостатки, но всё, к музею уже "приварился"! К хранению, к экспозиции, к своей работе над своими объектами, к своему рабочему месту…
Еще музей воспитывает в исследователях дотошность. Ведь очень важно, чтобы ты, занимаясь какой-то своей систематической группой, знал, что было сделано до тебя твоими предшественниками, чтобы ты нашел правильное место своего научного труда в цепочке этого знания. И важно, чтобы это произошло вовремя, а не тогда, когда на свет появится очередной "велосипед". Так что наша работа — это точность и рациональность, я считаю. Но… У меня, например, здесь на стенах фотографии тех людей, которые для меня важны. Вот Георгий Васильевич Никольский, который заведовал здесь отделом ихтиологии, " отец нашей всей науки о рыбах, можно сказать. Это для меня важно».
«Мы оцениваем людей, про одних говорим — это музейный человек, а это — не музейный человек, — продолжает Екатерина Васильева. — Биологи — вообще особые люди. Эти путешествия, эти взаимоотношения с людьми, с которыми ты прошел общие пути, с которыми у тебя общие друзья, общие учителя, общие любимые книги, песни, художники, вся такая общая «мифология» жизни — это навсегда. Это — детали, детали, может быть и несущественные для кого-то чужого. Я знаю все же, что многие наши коллеги, кто приходят к нам, например, из ИПЭЭ имени Северцова, говорят, что у нас очень здорово. Атмосфера…».
Атмосфера. Такая вот атмосфера, неизбежно приправленная пылью веков и запахами формалина, сыростью подвалов старой Москвы, потеками дождей, архитектурными завитушками и нестертыми надписями военного времени. Музей — как старый парусный корабль со своей командой. Что ему все эти локаторы и джипиэсы. Он идет себе по бурунам времени, и в ус старается не дуть.
