Творец науки элементов. Интервью к юбилею Юрия Оганесяна

Выдающемуся советскому и российскому ученому армянского происхождения, лидеру в области синтеза сверхтяжелых элементов, научному руководителю Лаборатории ядерных реакций ОИЯИ им. Г.Н. Флерова, человеку, в честь которого назван элемент таблицы Менделеева оганесон, первому лауреату премии ЮНЕСКО-России им. Д.И. Менделеева академику Юрию Цолаковичу Оганесяну сегодня исполняется 90 лет. Вклад ученого в мировую науку неоценим: с его помощью были синтезированы 104-й, 105-й и 107-й элементы таблицы Менделеева, под его руководством в ОИЯИ были получены новые элементы — со 113-го по 118-й — и обнаружен остров стабильности сверхтяжелых ядер. Мы поговорили с живой легендой ядерной физики о карьере и жизненном пути. Как получилось, что юноша, мечтавший стать архитектором, стал всемирно известным мэтром в области сверхтяжелых элементов? Какие неслучайные случайности привели Юрия Цолаковича в Дубну, в лабораторию Г.Н. Флерова? И как внутренняя уверенность поборола все отрицательные результаты в поиске новых элементов? Об этом и о многом другом читайте в интервью для портала «Научная Россия».

— Ваши детские и школьные годы прошли в Армении. Расскажите об этом периоде жизни, какой вам запомнилась жизнь в Ереване?

— Когда мы с семьей переехали в Армению, мне было всего два года. Поэтому впечатления от Еревана я получал от своей мамы. После Ростова-на-Дону она назвала город «большой деревней», где только пыль и скорпионы. Отца пригласили на год строить завод синтетического каучука, и мама считала, что мы должны как можно быстрее уехать. От всех предложений о хороших квартирах она отказывалась, хотела поселиться в одной комнате, чтобы «ничего не держало». Но это была большая ошибка. Когда началась Великая отечественная война, мы так и остались жить в Армении в одной комнате.

В Ереване я пошел в школу. И в первые же годы войны в Ереван хлынули раненые. В школе разместили госпиталь, а нас выселили в другое помещение. И я ходил в этот госпиталь к своему подопечному. Мне было восемь, а ему 18 лет, у него не было ног и рук, и звали его Витя. Я был к нему очень привязан. Помню, были голодные годы, и я забирал из дома свой кусок хлеба и относил ему. На что медсестра как-то сказала: «Мы их кормим, лучше, чем тебя дома кормят. Ты лучше сам приходи почаще, а то он буянит без тебя». Я очень хорошо запомнил его. Помню, как-то уговаривал его под диктовку написать письмо его девушке, но он отказался. Я говорю: «Ты же не виноват, это война». Но он — наотрез.  

Еще одно воспоминание — напротив нашего дома поселилась семья, известный художник-иллюстратор Леонид Генч с женой, кажется, актрисой. Он как-то посмотрел мой альбом с рисунками и сказал моей маме «я бы с ним позанимался», — и взялся меня учить. 

— Он привил вам интерес к искусству?

— Да, привил мне любовь к искусству. Помню, приходил к нему, его супруга читала «Ревизора», а он предлагал мне представить городничего и изобразить его: «Как ты себе его представляешь? Такой мордастый, большой нос, уши, сапоги, наверное, живот? Давай». И мы с ним рисовали первые иллюстрации к «Ревизору» Н.В. Гоголя. 

— Так вы решили, что хотите стать художником? 

— Да. Сначала он водил моей рукой, а затем постепенно я научился сам. И когда дорисовывал последние локоны у барышни на балу в честь Хлестакова, он говорил: «Кончится война, будут издавать великих писателей. На книге надпись крупным шрифтом: «”Ревизор”. Николай Васильевич Гоголь». А внизу маленькими буковками: «Иллюстрации мальчика Юры. В скобочках — восемь лет». 

— Правда, что отец был категорически против того, чтобы вы стали художником? 

— В Армении в то время были школы-десятилетки, куда можно было поступить прямо в четвертый класс после третьего класса обычной школы. Они были профильные: музыкальные, художественные, школы национального танца. Конкурс был сумасшедший. Я делал успехи в рисовании, мои картины заняли второе место на республиканском  конкурсе детского рисунка. Первое, правда, занимал всегда мой товарищ Гриша, он был на две головы сильнее меня. 

Но отец не внял моей просьбе. Он сказал: «Сначала получи нормальное среднее образование, потом можешь делать что хочешь». У меня был большой шок. И я по своей глупости сжег все свои зарисовки и картины, чего простить себе не могу. Потому что в этих самых ранних картинах не столько моя рука, сколь рука моего великого учителя, Леонида Генча.   

Потом я увлекся архитектурой. Это было влияние окружения отца, он тогда работал в горсовете г. Еревана, был главным теплотехником. Одним из архитекторов был Юрий Степанович Яралов, впоследствии народный архитектор СССР, он учил меня архитектуре. 

Можно сказать, я был достаточно подготовлен по части изображения, архитектуры. Но мне так же хорошо давались математика и физика, на которые я не обращал особого внимания, хоть и участвовал в олимпиадах. 

— Но в 17 лет вы все равно решили поехать поступать в Московский архитектурный институт? 

— В 17 лет я думал, что буду архитектором. Но все медалисты собрались в Москву. Физтех, физический факультет МГУ и МИФИ не освобождали медалистов от экзаменов, т.е. собеседований по физике и математике. Все поехали пробовать себя, и я в том числе. 

— Вы говорили, что физики тогда были в почете

— Не только физики, это была атомная эра! Начиналась новая жизнь. Так мы и оказались в Москве. У нас не было там знакомых, я жил на Ярославском вокзале 10 дней. В стенах вокзала две жизни — дневная и ночная. Днем жизнь была серой, вокзальной, а ночная жизнь — очень интересной. 

— Как получилось, что вы приехали поступать в архитектурный, а попали в МИФИ? 

— Собеседование в МИФИ мне показалось совсем несложным, и я за один день сдал оба экзамена. Мне сказали, что я принят и попросили оставить документы. Но когда вышел, понял, что проба сил и знаний закончилась поступлением в МИФИ, тогда он назывался ММИ (Московским Механическим Институтом). Но все-таки решил идти на собеседование в МАРХИ. 

В архитектурном нужно было обязательно сдавать живопись и рисунок, и только после экзаменом нести документы. Я получил две пятерки. Хорошо помню, как женщина из приемной комиссии сказала: «Что, побоялись в Ереване поступать на  архитектурный факультет, поэтому приехали в Москву?». В Ереванском политехническом институте был очень сильный архитектурный факультет. «Теперь вы студент МАРХИ, несите документы» сказала дама.

Когда я приехал в МИФИ за своими документами, мне их не отдали. Сказали, они находятся на проверке и получить обратно их можно минимум через три месяца. Пришлось возвращаться в Ереван. И там назло «москвичам» я сдал вступительные в архитектурный и тоже получил пятерки. Но остался в МИФИ. 

— Как вы думаете, такая случайность с документами привела вас к предназначению? 

— С годами я понял, что в нашей жизни очень много случайностей, мы все время ищем закономерности. Поступки наши, подчас, это просто случайности. Мы случайно рождаемся, случайно женимся, иногда, как видите, случайно поступаем в институт. Жизнь нас, конечно, потом поправляет. Хорошо или плохо — не знаю.

— Как вы познакомились со своей женой Ириной Левоновной? Вас объединили творческие интересы? 

— Мы познакомились в поезде из Еревана в Москву, куда садились студенты, которые ехали на занятия к сентябрю. В поезде было много друзей и знакомых, большие продовольственные запасы. Но нашу корзину с едой украли. Пока мы с товарищами играли в карты, проголодались. Я вспомнил, что меня познакомили с девушкой, которая ехала двумя вагонами раньше. И решил навестить ее. Она ехала в купе с молодой парой, они как раз накрыли на стол. И по приезде в Москву мы продолжили общаться. Опять же, не случайность? Не будь те корзины украдены… 

Она окончила музыкальную консерваторию, а я МИФИ, меня распределили в Дубну. Тяжело было постоянно ездить из Москвы в Дубну, я пошел в министерство просить остаться в Москве, и меня определили в Курчатовский институт. Так я впервые столкнулся с физикой в Курчатовском, это был 1956 г. Директором тогда был И.В. Курчатов, а я был в секторе Г.Н. Флерова.

Когда меня приняли, Г.Н. Флеров сказал, что мы все равно переезжаем в Дубну, потому что там строится новейший ускоритель. А я тогда только убежал из Дубны. Первое время я ездил в Москву, а потом день и ночь проводил на ускорителе, и в конце концов Ирина переехала ко мне в Дубну. Так кончилась ее большая музыкальная карьера. 

— Чем она занималась в Дубне? 

— Она преподавала в музыкальной школе, занималась с маленькими детьми. Сейчас есть конкурс имени Ирины Оганесян. Сначала он был школьного уровня, а теперь это ежегодный всероссийский конкурс скрипачей и виолончелистов.  

— Вы переехали в Дубну. Расскажите об отношениях с вашим научным руководителем Г.Н. Флеровым. Как он повлиял на вас?

— Повлиял очень сильно. Меня часто называют учеником Флерова, но я не очень понимаю, почему. Он меня ничему не учил, меня учили в школе и институте. А когда я начал с ним работать, я скорее сам учился, глядя на него. Нельзя назвать такое сочетание как «ученик-учитель», это, скорее, чисто профессиональная связь. Я смотрел, как он реагирует, как преодолевает трудности, и впитывал. Моя жена даже как-то сказала, что я с годами становлюсь все больше и больше на него похожим, есть у нас какие-то одинаковые реакции. Думаю, вполне может быть. Потому что младшие подражают старшим, а мы работали вместе и общались каждый день. 

Я ему безмерно благодарен  за то, что его всегда  очень интересовало то, чем я занимался. Он, человек очень «моторный». Буквально не давал мне покоя в работе, говорил: «ну что, ну когда, вы еще ничего не надумали?». Были люди, которых такая напористость раздражала, а меня, наоборот, вдохновляла. 

— Если представить, что Г.Н. Флеров узнал бы, что открыты новые элементы, какой была бы его реакция?

Георгий Николаевич Флеров и американский химик Гленн Теодор Сиборг были просто «сумасшедшими» в этом смысле. Коллега Сиборга, сам прекрасный экспериментатор, долго работавший с ним, посетил его в больнице, буквально за 2 часа до его кончины. Он рассказывал мне потом, что наклонился к Сиборгу (тот уже не мог говорить) и сказал: «Гленн, Оганесян открыл 114-й элемент». Вот только не знаю, понял ли он мои последние слова?». Моя реакция была однозначной: «Вы что, с ума сошли в Беркли? Человек уходит в мир иной, а вы ему о 114-м?». Он на меня посмотрел внимательно и сказал: «А вы, между прочим, такой же сумасшедший». 

Они много лет и сил положили на то, чем я и мои группа занимались последние 30 лет. Просто они не дожили. Видимо, любое открытие, помимо всего прочего, должно «созреть», техника была другая. Созрело, по всей вероятности, в конце 90-х. Звезды сошлись. 

Я очень благодарен Г.Н. Флерову за то, что он знакомил меня с интересными людьми. Он всегда находил предлог, для того чтобы подобные встречи состоялись, и великие физики, да и не физики, принимали меня. Я рассказывал им о наших делах,  так и проходили наши знакомства. И это все он, я бы сам никогда не рискнул. 

— Вы следуете его примеру? Знакомите своих учеников с великими физиками?

— Я бы не сказал, что я такой хороший учитель. Они были совершенно потрясающими людьми. Отложить дела и сидеть с молодым человеком — это дорогого стоит. С такими людьми ты забываешь о разнице в возрасте, для них предмет разговора важнее всего. Это золотой век физики, я только шлейф этого. А мои молодые уже этого не знают. Я бы не сказал, что им неинтересно, просто по-другому. Но на меня это личное общение с Флеровым производило сильное впечатление. 

Я часто размышляю на эту тему. Если вы возьмете, например, людей искусства. Был же тоже удивительный «золотой век» в прошлом столетии. В нашей стране, непосредственно перед и после Октябрьской  революции. В холодном и голодном Петрограде, говорил Г.Н. Флеров, в чернильнице замерзали чернила, а в то же время какой был потрясающий расцвет театра, кино, живописи, музыки. Это выглядело, без преувеличения, как вторая эпоха Возрождения. 

— Как зародился ваш интерес к области синтеза сверхтяжелых элементов?

— Идея о том, что если уйдешь дальше, то увидишь новую землю, где много элементов, родилась в 1969 г. В то время мы только получали 104-й и 105-й элементы. На поиск новых бросились все лаборатории мира: США, Японии, Франции, Германии. И следующие 15 лет — у всех отрицательный результат. Двоякая ситуация: то ли не дотянулись, то ли их вообще нет. Но когда этим занимаются по всему миру и безрезультатно, психологически начинаешь склоняться к тому, что их действительно нет. Но мне казалось, что об этом еще рано говорить. Я решил, что надо пробовать дальше, но делать это иначе, не так, как делали ранее в других лабораториях. Шансов, конечно, мало, но  «погибать, так с улыбкой».

И постепенно, понимая, что мы в любой момент можем сорваться, и не только из-за отсутствия средств, а потому что синтез новых элементов вообще не получается, мы перелопатили очень много — десять лет подготовки. Я человек неверующий, но, наверное, есть Бог, который увидел наши страдания. В первом же эксперименте мы увидели что-то необычное. Но уже во втором, третьем поняли, что это и есть рождение 114 элемента. Это было начало 2000-х гг. 

И когда мы, наконец, почувствовали, что можем получать сверхтяжелые элементы, дальше это стало делом техники. Немалый наш коллектив работал 15 лет день и ночь без выходных и праздников. 100 тысяч часов уникальный пучок ионов кальция-48 был на мишени. 

Понимаете, теория, которая придумала этот остров стабильности, базируется целиком на тех знаниях о ядре, которые у нас есть. Иногда я думал «Не дай Бог, если этого острова, на самом деле, нет. Как тогда быть со всем остальным?». А теперь я могу сказать, что мы сдали очень серьезный экзамен по ядерной физике. 

— Что помимо внутренней уверенности мотивировало продолжать работу? 

— Когда мы почувствовали себя на верном пути, то начали задумываться, а что дальше? Я сказал своим товарищам по работе, что очень помог бы в этом гадании ответ на один вопрос. Мы начали результативные эксперименты в 2000 г., и к 2015 г. синтезировали все шесть самых тяжелых элементов. А если бы мы начали не в 2000 г., а в 2015 г., сколько лет нам бы понадобилось? Образно, надо было бы положить на одну руку все наши знания о синтезе элементов, полученные за прошлые 15 лет.  А на вторую — весь научно-технический прогресс, не связанный прямо с синтезом элементов: в смежных науках, в физике и технике реакторов, ускорителей, компьютеров, детекторов, разнообразных технологий. Сложив ладони, мы получим, к своему удивлению, огромное убыстрение нашей работы, в несколько десятков, быть может, и в сотню раз! Тогда мне показалось, что не столь важно, что мы сейчас синтезируем новые элементы, сколь необходимо создание новой лаборатории, в которой мы ощутим все веяние времени. И мы занялись созданием новой лаборатории — Фабрикой сверхтяжелых элементов. За шесть лет лаборатория была построена. Через полгода был получен первый пучок нового ускорителя, а еще через год начались эксперименты на новом сепараторе сверхтяжелых элементов. Сегодня, по своим возможностям, в частности, по наработке сверхтяжелых нуклидов Фабрика-СТЭ превосходит своих конкурентов примерно в 15 раз.

Хотел бы сказать также, что наш случай — лишь один кадр в огромном мире науки. Просто в этом кадре видно, что в наше время все быстро меняется. Техника регулярно обновляется, поэтому нет смысла держаться за что-то. Что-то, кажущееся сегодня вершиной возможностей, может совсем скоро стать просто банальным. Не надо строить каких-то монстров на все случаи жизни, может, в будущем таких случаев вообще не представится. Все требует колоссальной динамики. И эта динамика мотивирует нас, заставляет жить в этом, мягко говоря, ускоренном темпе. 

— Какие сейчас задачи решаются на Фабрике сверхтяжелых элементов? 

— Как в пословице: «Чем дальше в лес — тем больше дров». Так и на фабрике. Раньше мы получали штучные атомы, а когда мы получаем сотни, можем погрузиться гораздо ниже и наблюдать редкие явления, которые раньше не были видны. С одной стороны, это движение вглубь, с другой — вперед, к более тяжелым элементам. 

— Как открытие оганесона повлияло на вашу жизнь?

— Мне придется отвечать длинно. Дело в том, что названия элементам дают соавторы открытия. Все высокие Международные Союзы чистой и прикладной физики и химии обращаются к авторам после того, как их специальная комиссия экспертов в течение многих лет, в нашем случае пяти, исследует результаты на предмет достоверности открытия и первенства. Наше открытие состоялось после того, как оно было восемь раз проверено в западных лабораториях. 

Союзы могут принять название соавторов с некоторыми коррективами, потому что символ должен хорошо писаться и произноситься. В нашем случае сказали так: «Если вы придете к последней группе элементов — гелий, неон, аргон, криптон, ксенон, радон, то название 118-го элемента должно заканчиваться на “он”». 

Я был руководителем двух групп — дубнинской и американской. И обе группы предложили для 118-го элемента название «оганесон». 

— А вы как хотели назвать элемент? 

— Я думал, что правильно было бы назвать в честь страны, где ты родился, как Мари Кюри сделала с полонием, от латинского названия Польши — Polonia. Я родился в Ростове на Дону. Но Россией не назовешь, уже есть рутений, открытый профессором химии Казанского университета Карлом Клаусом в 1844 г. и названный им в честь России. Назвать в честь Армении, где учился и окончил среднюю школу, тоже не проходило. Есть уже аргон (Ar), америций (Am), актиноиды. (An).  Нередко называют в честь великих ученых, которые не занимались непосредственно синтезом элементов, но внесли большой вклад в науку (энштейний, фермий, лоуренсий). И есть два случая, когда элементы назвали в честь авторов открытия, тех, кто непосредственно занимался их синтезом, коими были лауреат Нобелевской премии Гленн Сиборг (США) и я. 

— Какой вы бы дали совет молодым ученым, которые только начинают работать в области синтеза сверхтяжелых элементов?

—  Такой вопрос мне задали в Московском университете, когда попросили выступить перед абитуриентами и дать им напутствие. Тогда сказал и скажу сейчас: молодой человек, который начинает свою жизнь, должен быть свободным и смелым. Свободу дают натура и общество, в котором он живет. А смелость дают знания. Человек без знаний в жизни несмелый, в себе не уверенный. 

— Оглядываясь назад, вы хотели бы сделать в своей жизни что-то иначе?

— Я совершенно отвергаю этот вопрос. Жизнь человеку дается раз, второй быть не может. И не имеет никакого смысла обсуждать, что было бы, если бы. Ведь этого никогда не будет. Она уйдет. В религии это сказано очень хорошо: «Бог дал — Бог взял».