Президент Российской академии наук Владимир Фортов поговорил с ведущим программы «Интервью 360» на телеканале 360°. О том, как устроено новое «супероружие», разработанное по заказу Министерства обороны — рельсотрон, и нет ли опасности, что наука будет работать в основном на оборонку, а не на гражданскую экономику. И почему крупный бизнес не хочет давать деньги на науку, так что вместо соотношения 30%/70% от бюджета и бизнеса, соответственно, на деле пропорция обратная. И как необходимость отчитываться съедает у ученых и преподавателей время, которое можно бы потратить на собственно науку и образование.

[Оригинал размещен на сайте теленакала]

— Скажите, пожалуйста, пару слов о рельсотроне, который обсуждают на форуме.

— Это некое техническое устройство, которое еще называют электродинамической пушкой. Дело в том, что обычные артиллерийские системы устроены так, что зажигается порох, когда он сгорает, поднимается давление, под давлением происходит выстрел. Проблема состоит в том, что поднять скорость выше двух километров в секунду не удается стандартными способами. Для этого есть специальные физические ограничения, я не буду углубляться в это. Так вот, если вы вместо этого давления используете давление магнитного поля, то есть вы сделаете снаряд из диэлектрика, и он движется вдоль двух рельс (поэтому рельсотрон), то пропуская ток, ток идет по такому замкнутому контуру и выпихивает снаряд со скоростью до 11 километров в секунду на массе один грамм.

Это имеет очень много применений, в том числе применений связанных с гражданскими областями. И в последнее время США достигли больших успехов здесь. Основная проблема здесь — это ресурс ствола и система энергопитания, потому что батарейка очень дорогая вещь. Мы ищем другие способы заменить порох на другие источники энергии.

— Кто ведет работу, где ведутся разработки?

— Это очень во многих институтах, и в академии наук есть по крайней мере три института которые занимаются этим делом очень энергично. Прикладные институты многие. Наша задача — получить скорость метания наших американских коллег, как это принято говорить, и выйти на скорость три--четыре километра в секунду с массой три-четыре килограмма. Это открывает многие интересные перспективы, в том числе запуск на орбиту без ракет грузов.

— Это заказ министерства обороны?

— Вы знаете, нет. Минобороны подключилась к этому делу, когда увидело перспективу, но это вышло из некой логики исследований ученых, которые занимались фундаментальной наукой, физикой плазмы, электродинамикой и импульсными источниками энергии компактными. То есть, когда мы начинали эту работу, мы знали, что она будет иметь прикладное значение, но основное, что нами двигало, это интерес к этому явлению и возможности повышения скорости.

— Я почему спросил про Минобороны: помню вашу фразу, которую опубликовали информагенства, это была встреча с Путиным, вы говорили о том, что наука должна привлекать бизнес. А нет ли опасения, что наука уйдет в оборонку?

— Вы знаете, сейчас только что кончился круглый стол, посвященный вызовам, которые стоят перед страной, и тому, как наука на них будет парировать. И все выступающие, а их было около дюжины, сошлись на том, что фундаментальная наука должна иметь отдельную область деятельности. Потому что в фундаментальной науке действуют одни мотивации, а в прикладной науке совершенно другие. И поэтому организована должна быть и фундаментальная, и прикладная по разным схемам. Фундаментальная наука должна двигаться к фундаментальным вещам, к понимаю законов природы, общества.

А прикладная наука допускает «бюрократические» способы управления — сроки, назначение директоров вместо избрания, жесткий контроль, ресурсы определенные. Что касается фундаментальной науки, это небольшая часть от общей науки. Вот у нас в стране это где-то 15-20% всего, то есть маленькая часть, она движется совсем иными мотивациями. Есть люди, которым интересно, как устроена природа. Они в основном находятся в Академии наук, но они есть и в университетах, много квалифицированных людей.

А есть люди, которые обязательно хотят сделать конкретную вещь, внедрить, это трудно, и они идут на это. Здесь методы руководства должны быть разные, потому что если бы в фундаментальной науке были применены методы прикладной науки — жесткое администрирование, то Северная Корея сейчас была бы страной номер один по фундаментальному следу, а этого нет. Методы туда переносить нельзя.

— Вы говорили, у нас пирамида перевернута: обычно государство дает 30% на финансирование исследований, а бизнес 70%, а у нас наоборот. Я понять не могу: государство много дает или бизнес мало?

— Смотрите, нормальная пропорция выглядит таким образом: 30% дает государство, когда оно видит направление, которое оно должно поддержать. К примеру, гравитационные волны — очень интересное открытие, такое эпохальное, но оно не имеет практического применения сейчас. И, конечно, ни один президент туда деньги не вложит. С другой стороны, если видно, что это дело может быть коммерциализовано и за тем приносит прибыль, то сюда должны вкладывать бизнесмены. Вот такая пирамидка должна выходить.

А у нас наоборот: бизнес по целому ряду причин, долго рассказывать, не потому что он плохой, а потому что у нас такие устроены законы и порядки, он не стимулирует вложение денег в исследования. Грубо говоря, потому что не развита конкуренция. У нас все-таки крупные компании, они являются монополистами, им выгодней не сражаться за место под солнцем, а применять известные технологии. И вот задача перевернуть эту пирамиду и обсуждалась.

—То есть, появится конкуренция на экономических рынках — будет стимул для исследований?

— Надо будет выживать, а сегодня из-за того что эти 70% — они государственные… Понимаете государственные деньги всегда в каком-то смысле более легкие, а частные деньги они более рискованные, вы должны рискнуть, вы должны не ошибиться в прогнозировании направления, вы должны правильно подобрать персонал, вы должны занять деньги, а у нас проценты неоправданно высоки, вот этот весь набор обстоятельств, приводит к тому, что деньги в науку не идут.

— Вы, отвечая на один из моих вопросов, упомянули слово «бюрократия». Вы не раз высказывались о том, что бюрократизм науку заедает.

— Знаете, вы наступили на больную мозоль, я очень серьезно к этому отношусь. Я считаю, что эффективность устройства нашей страны — и управления, и обороны, и промышленности, и обучения — могла бы быть в разы более высокой, если бы мы не устраивали эти внутренние бюрократические барьеры там, где их быть не должно. Вот недавно наш премьер-министр выступал в Новосибирске. Выступало пять учителей. Четверо говорили: дайте нам возможность работать, а не писать бумажки — бюрократия! Попробуйте себе оформить понятную, не вызывающую сомнений бумажку — вы забегаетесь.

С бюрократизмом надо бороться, а он растет. Если говорить о науке, то сейчас надо отвечать, отписываться, давать какие-то планы, какие-то таблицы в пять раз больше, чем этого было раньше. И это все за счет рабочего времени. А ученый устроен так, что у него нет никаких препятствий, чтобы заниматься наукой. Он пошел в науку не за деньгами, он пошел в науку не за привилегиями, нет уже этого давно. Он пошел, чтобы делать открытия, чтобы разбираться в данных, получать экспериментальные данные и многое другое. Бумаги его душат.