День российской науки — молодой праздник. Он появился в 1999 году «в ознаменование 275-летия со дня основания Российской академии наук», как сказано в указе президента Ельцина. В то время его, кажется, и не отмечали совсем. Не до праздников было в стране, особенно ученым; впрочем, научная жизнь не останавливалась, но в основном благодаря энтузиазму самих ученых. Часто обнищавшие и униженные, они в целом представляли собой жалкое зрелище — директор Института физики Земли академик Владимир Страхов даже устраивал голодовки, чтобы привлечь внимание к катастрофическому положению науки. Жорес Алферов, вскоре ставший Нобелевским лауреатом, на чем свет стоит ругал реформаторов и призывал власти спасти науку (почитайте сборник его статей разных лет «Власть без мозгов», где видно, что он никогда не менял свою позицию). Но большая-то масса ученых отмалчивалась, старалась лишний раз не высовываться, чтобы не навлечь на себя лиха.
В 2000 году, когда президентом только что избрали В.В.Путина, академик Владимир Котляков, который всегда избегал политических тем и критики, сказал мне в интервью, что Россия скоро начнет очень быстро развиваться, и драйвером этого развития станет высоко-технологический комплекс. Я недоумевала, как? Инфраструктура поддержки науки в то время состояла из мизерных грантов РФФИ, фонда Бортника и зарубежных программ.
Прошло несколько лет, прежде чем появились громоздкие и непрозрачные ФЦП, содранные с рамочных программ Евросоюза. Чиновники, наконец, посмотрели, как за границей организуют науку, и стали прилаживать к нашим условиям разные иностранные инфраструктуры. НОЦы, ЦКП, бизнес-инкубаторы, технопарки, технологические платформы, дорожные карты и форсайты сыпались на головы наших бедных ученых как град в пустыне. Все это обсуждалось на бесчисленных заседаниях, конференциях, круглых столах, но не шло. Люди не понимали смысла этих проектов, неумело составляли документацию. Скрипели, увязали в бюрократии, но молчали.
В 2009 году подул ветер перемен. Президентом только что избрали Дмитрия Медведева, и окрепшая к тому моменту за рубежом диаспора написала ему открытое (это важно!) письмо. Ученые-эмигранты призывали предотвратить коллапс науки и принять срочные меры, среди которых значился пункт: «кардинальное улучшение степени интегрированности российской науки в общемировую науку, стремление к лидерству в важнейших международных научных проектах». Президент их услышал, и в 2010 году правительство утвердило программу субсидий, получивших в народе название мегагрантов. Первые 40 победителей получили по 150 миллионов рублей — неслыханные для наших ученых деньги. В страну приехали западные исследователи, чтобы создать здесь лаборатории мирового уровня.
Программа мегагрантов зачерпнула критику полным сапогом: и за размер субсидий, и за непрозрачность конкурса, за слабую экспертизу проектов, за сознательную дискриминацию РАН — так Минобрнауки перетягивало в вузы академические кадры, следуя популярной идее развития вузовской науки. Особенно же программу привлечения ведущих ученых пинали за то, что она предназначена для «варягов». Своих ученых некуда девать, а тут из-за границы позвали. И кто они такие? Наверняка, неудачники, потому что в Россию успешный ученый не поедет. Однако поехали — и успешные, и молодые, и иностранцы, и эмигранты.
Как журналист, я общалась со многими участниками мегагрантов. Иллюзий никто из них не испытывал, но определенно был мотив и желание помочь стране. Они знали, что их опыт пригодится. И оказались правы. Очень быстро «понаехавшие» ученые сплотили вокруг себя коллективы, разработали программы и начали работу. Они боролись с бюрократами, проламывали стены и открывали ногами двери. Дошли до президента Медведева и заставили его их выслушать. Мегагранты принесли в нашу полумертвую науку новые практики, дисциплину и организованность, уважительное отношение к работе, а главное — свободу. На запах свободы в их еще неотремонтированные лаборатории стекалась лучшая молодежь. Она, словно свежая кровь, побежала по засохшим венам и запустила старое сердце.
Пожилой немецкий геолог Йорн Тиде, мегагрант первой волны, приехал в Санкт-Петербург, не просто так, а с миссией. Ему не все удалось сделать, что он хотел. Много сил ушло на борьбу с университетскими чиновниками. Но сотрудники его боготворили. «Он нас всех организовал, сплотил», — рассказывали они мне летом 2012 года. Мегагрант Тиде не продлили, но он остался работать в Санкт-Петербургском университете.
Что привело в Гидрометеорологический институт гениального француза Бертрана Шапрона? Бог его ведает. Скорее всего, любопытство. Красивый и небритый Шапрон появился на конференции в РГО с двумя красивыми, еще более небритыми молодыми коллегами-французами. До той поры никому из мегагрантов не удавалось заманить в Россию своих сотрудников, а Шапрону удалось.
Летом 2011 года в Красноярске я напросилась в гости в экологическую лабораторию Эрнста-Детлефа Шульце, еще одного престарелого немца, получившего мегагрант. В то лето у него сорвалась экспедиция на Енисей из-за наших спецслужб, и он остался в Германии. Меня встретили молодые экономисты, которые занимались оргвопросами новой лаборатории. Они взахлеб рассказывали о работе у Шульце, дивились его организованности и требовательности. «Он тут же отвечает на письма», — говорили они, как о чем-то из ряда вон выходящем. И на мое письмо Шульце ответил мгновенно, но от интервью отказался, чтобы не навредить делу. Его проект не получил повторной поддержки, но лаборатория сохранилась и сотрудничает с получателем мегагранта второй волны, профессором Гуггенбергером в Институте леса СО РАН.
Перечитывая интервью Александра Полторака (Петрозаводский университет, см. также Новая лаборатория в Петрозаводске уже делает открытия), Алексея Кавокина (Петербургский ученый представил новую уникальную разработку — бозонный каскадный лазер), Алексея Виноградова (Тольяттинский университет), ловлю себя на мысли, что это ведь чистая поэзия. Их ответы наполнены энергией, бесстрашием, желанием работать и приносить пользу. И свободой, свободой. Ей пропитались и их молодые сотрудники. За четыре конкурса мегагрантов создана сотня новых лабораторий по всей стране — от Дальнего Востока до Калининграда. Вот такая произошла вакцинация.
Свобода — базовая потребность человека, и в этом качестве присуща науке. Можно сказать, что без свободы нет науки. Без денег она еще может как-то существовать, а без свободы нет. Вольно или невольно, пригласив ученых из-за границы, удалось превратить науку в самую либеральную сферу страны — хотя надолго ли? И да, с нее начнется бурное развитие России.
P.S. От редактора. Сегодня многие вспоминают (недостаточно
нашумевшую) речь великого русского генетика Владимира Павловича Эфроимсона, которую он
произнес 30 лет назад на дне памяти своего коллеги Николая
Вавилова — фотографию этого последнего вы можете видеть на
заглавной странице. Текст речи желающие легко найдут в сети, а
фотография эта — напоминание, какой бывает несвобода. И в наши
дни достойно сожаления нежелание академического сообщества
защищать своих товарищей, даже в случаях откровенного произвола,
ибо отсутствие исторической памяти обрекает повторять и умножать
прежние ошибки. Помните и об этом.
